Среда Дригальского-Конради — почему такое название?

---

Данную повесть вы можете прослушать в формате аудиокниги или скачать по ссылке для прослушивания на других устройствах.

---

Глава 1. Свистящие петухи

Вильгельм фон Дригальский происходил из древней прусской дворянской семьи, получившей своё родовое имя ещё в 1505 году после покупки земель в окрестностях деревни Дрыгалы. С тех давних пор все Дригальские по мужской линии становились военными. В доме, где рос мальчик, повсюду хранилось именное оружие предков: сабли, палаши, кирасы, шлемы, а со стен сурово взирали воинственные образы мужчин в парадных мундирах: вот дед — командир кавалерийского полка с Железным крестом на груди, вот отец — капитан наёмного войска Папы римского с орденом на шее, а вот дядя — генерал-пашá на службе у турецкого султана. Однако Вильгельм родился другим. С детства он тянулся к нежной и любящей матери, которая получила прекрасное музыкальное образование и, обладая необыкновенно красивым голосом, пела в церковном хоре. Отправляясь на службу в кирху, она всегда брала сына с собой. Да, как и все мальчишки, Вильгельм любил представлять себя в гусарском доломане с золочёными шнурами и пуговицами, мечтал о том, чтобы вся грудь его была увешана наградами, вот только участвовать ради этого в разрушительных и кровопролитных войнах он совсем не хотел. Но суровый отец был непреклонен — нарушать многолетнюю семейную традицию было нельзя. Единственной доступной альтернативой для мальчика стала военно-медицинская служба.

В 19 лет Вильгельм фон Дригальский окончил школу и поступил в одно из лучших высших учебных заведений страны — Военный медико-хирургический институт в Берлине, легендарный Пепиньер. История института брала своё начало ещё в 1795 году, когда король Фридрих Вильгельм II после проигрыша французам в войне Первой коалиции понял, что навыки прусских армейских хирургов оставляли желать лучшего. Он распорядился открыть в Берлине хирургический пепиньер, где предлагался бы полный курс медицинского обучения, дополненный военными науками и спортом. Через 20 лет от чуждого французского названия, переводившегося как «ясли» или «питомник», решено было отказаться — учебное заведение переименовали в Медико-хирургический институт Фридриха Вильгельма, однако в народе оно так навсегда и осталось Пепиньером. А вот бесшабашные и кичливые студенты училища, славившиеся на весь город своими эпатажными выходками, получили прозвище «свистящих петухов», так как для немецкого уха французское pépinière было похоже на сочетание слов pfeifen («свистеть») и hähne («петухи»).

Конкурс в Пепиньер во времена Дригальского составлял 10 человек на место, а для поступления требовалось происхождение из знатной семьи и наличие стабильного финансового положения, так как одежду, снаряжение и стипендию должны были оплачивать студенту родители или родственники из собственного кармана. Кроме того, в уставе было записано, что абитуриенты должны были иметь: «выраженную склонность к врачебной профессии, быть талантливыми и воспитанными таким образом, чтобы во всём их существе были благородный нрав, такт и хорошие манеры… быть настолько здоровыми и сильными, чтобы впоследствии иметь возможность заниматься своей особой профессией даже в условиях военных лишений и нервного напряжения.» Вильгельму удалось с достоинством выдержать все вступительные испытания и заслужить гордое звание «свистящего петуха».

Конкурс в Пепиньер во времена Дригальского составлял 10 человек на место, а для поступления требовалось происхождение из знатной семьи и наличие стабильного финансового положения, так как одежду, снаряжение и стипендию должны были оплачивать студенту родители или родственники из собственного кармана. Кроме того, в уставе было записано, что абитуриенты должны были иметь: «выраженную склонность к врачебной профессии, быть талантливыми и воспитанными таким образом, чтобы во всём их существе были благородный нрав, такт и хорошие манеры… быть настолько здоровыми и сильными, чтобы впоследствии иметь возможность заниматься своей особой профессией даже в условиях военных лишений и нервного напряжения.» Вильгельму удалось с достоинством выдержать все вступительные испытания и заслужить гордое звание «свистящего петуха».

Учёба давалась нелегко: военная муштра, спортивные нагрузки и обязательные закаливания перемежались с лабораторными занятиями, корпением в библиотеке, танцами и этикетом. Спать приходилось на железной походной кровати с жёстким матрасом из конского волоса. Однако, по воспоминаниям самогó Дригальского: «в тех красочных студенческих днях, озарённых беззаботным товариществом, были не только усилия ума и тела, но и множество весёлых проступков, о которых мы вспоминаем, обычно, с величайшей ностальгией». О каких же конкретно проступках шла речь? Например, свистящие петухи развлекались тем, что забрасывали через замочные скважины в комнаты к друг другу небольшие петарды. Лично курсант Дригальский отличился тем, что сконструировал портативный огнемёт из шприца с толстым наконечником, наполненного жидким эфиром. Шприц сжимался перед горящей спичкой, и происходило огнеметание. Зрелище это было настолько эффектным, что многих очевидцев загоняло в страхе под кровать. Также Вильгельм однажды участвовал в невинном споре о том, способен ли был выстрел из пушки разбудить их надзирателя — ленивого и глуповатого подпоручика, напивавшегося каждую ночь. Прения по этому вопросу были настолько горячими, что решено было устроить эксперимент: спорщики выкрали пушку из арсенала, закатили её на первый этаж училища и произвели в коридоре холостой выстрел, который страшным эхом отозвался во всём здании. Тотчас же из комендантской, под всеобщий хохот, выскочил взбудораженный подпоручик в длинной ночной рубахе и каске на голове и громовым голосом потребовал тишины.

Стоит сказать, что руководство Пепиньера прекрасно понимало, что невозможно было обуздать буйный нрав запертых в четырёх стенах половозрелых курсантов. Следуя хорошо известному принципу «не можешь победить — возглавь», во внутреннем дворе института ещё с давних времён работало небольшое казино, где студенты могли свободно предаваться различным порокам, но при этом «слава» об их выходках никогда не покидала пределов училища. В казино всегда можно было найти дешёвое пиво за 5 пфеннигов или вино, поиграть в карты или рулетку, перекусить яичницей с отбивными или парочкой рольмопсов, и даже взять немного денег взаймы.

В 1895 году аттестационная комиссия «исходя из поведения курсанта Вильгельма фон Дригальского и его способности служить, его характера и нрава, а также уровня приобретённых им служебных знаний» нашла его достойным звания офицера военно-медицинской службы. Для получения полноценной врачебной лицензии каждый выпускник Пепиньера обязан был пройти годовую стажировку на базе университетской клиники Шарите. Изначально Шарите принадлежала военному ведомству и использовалась для того, чтобы военные врачи и хирурги перед отправкой в назначенные дивизии и полки могли получить необходимые практические навыки работы и, что называется, «набить руку». Однако уже с середины XIX века в виду тесного взаимодействия Берлинского университета и Пепиньера комплекс зданий клиники Шарите стал использоваться как общая университетская база для всех студентов-медиков: и гражданских, и военных. Во время стажировки Дригальский каждые два месяца переходил из отделения в отделение, набираясь опыта у виднейших медиков того времени: терапевта Эрнста фон Лейдена, гинеколога Адольфа Гуссерова, психиатра Фридриха Йолли, хирурга Франца Кёнига. Осенью  настал черёд модного в то время практикума по бактериологии, который проходил на базе Королевского института инфекционных заболеваний, временно размещавшегося в «Треугольном» корпусе Шарите. Руководил институтом великий и ужасный Роберт Кох. До того как возглавить собственный институт он состоял профессором гигиены при Берлинском университете, каждый день мечтая о том, как бы поскорее отделаться от ненавистного преподавания. Кох был учёным-исследователем и не любил разглядывать на лекциях зевающие рты ленивых и безразличных студентов — он хотел, чтобы ассистенты сами смотрели ему в рот, ловя каждое слово начальника. В 1891 году его многочисленные запросы к кайзеру были удовлетворены, и у Коха наконец-то появилась своя экспериментальная лаборатория с клиническим отделением в Шарите. Одновременно с этим, на северном берегу реки Шпрее началось строительство собственного здания для института, которое завершится только спустя десять лет.

Глава 2. В орбите Роберта Коха

О микробиологии Дригальский имел лишь смутное представление, однако это не помешало ему хорошо справляться со своими обязанностями и сдружиться с коллективом института. В должности стажёра он ухаживал за пациентами с туберкулёзом и проказой, помогал в подготовке образцов, варил бульон для питательных сред. С Кохом они практически не пересекались. По воспоминаниям Дригальского, личность директора института не оказала тогда на него особенного влияния:

«О Кохе у меня сложился образ очень трудолюбивого, клинически опытного исследователя, но я отнюдь не был очарован им. Голова его была внушительного размера. Фигура ростом выше среднего, довольно стройная, ничем не примечательная. Манеры простые, естественные.»

В 1896 году Вильгельм фон Дригальский полностью завершил своё обучение в Пепиньере и в должности штабного врача отправился в гарнизон 52-го пехотного полка в Котбусе. Несколько месяцев он лечил солдат и офицеров от разных неприятных болезней, пока вдруг не получил повышение. В гигиенической станции армейского корпуса имелся бактериологический отдел, куда срочно потребовался ассистент. Здесь надо отдать должное руководству немецкой армии, которое первым из официальных ведомств заинтересовалось достижениями бактериологии. Дело было в том, что благодаря стараниям Коха на тот момент уже стало известно о существовании бессимптомного носительства таких заболеваний, как туберкулёз, холера и дифтерия. Высший военный генералитет весьма взволновал этот важный эпидемиологический факт, ведь было необходимо чётко понимать, когда можно было выписывать военнослужащего из госпиталя, чтобы тот не заразил сослуживцев. Бактериологическому отделу, в котором оказался Дригальский, было поручено внимательно изучить случаи дифтерии во всех военных госпиталях округа. Непосредственно в его круг задач, как ассистента, входил сбор образцов у дифтерийных больных.

И днём, и ночью, и в дождь, и в стужу Вильгельм объезжал на своём верном коне окрестные больницы, даже не подозревая, что его простая и, казалось бы, благодетельная миссия может вызвать жуткое сопротивление у гарнизонных врачей. Издалека завидев скачущего к ним Дригальского, врачи прятали дифтерийных пациентов в подвалах, переписывали их истории болезней и заставляли полоскать горло антисептическими растворами в надежде на то, что микроб не удастся обнаружить. Однако подозрительный и скрупулёзный бактериолог научился внимательно перепроверять всю медицинскую документацию и всегда самостоятельно осматривал пациентов, глубоко проникая платиновой иглой в лакуны их заражённых миндалин, чтобы ни одна токсичная палочка не смогла от него улизнуть.

Зачем же военврачи саботировали работу Дригальского? Ответ был прост: они боялись, что в результате министерского расследования выяснится, что дифтерийные больные оставались заразными ещё две, четыре или более недель после исчезновения симптомов. В этом случае командование потребовало бы строительства для таких пациентов отдельных карантинных бараков, продолжительного ухода, питания, а всё это лишние хлопоты, лишние койко-дни и целый вал дисциплинарных проблем, так как обычно после исчезновения болей и лихорадки солдаты и офицеры резко переставали соблюдать постельный режим и устраивали всякого рода бесчинства. Военврачи просто пытались всеми силами избежать дополнительной нагрузки, но прогресс было не остановить. Вильгельм фон Дригальский образцово справился с поставленной задачей по выявлению случаев постсимптомной дифтерии, и результаты его работы легли в основу новых санитарно-эпидемиологических требований. Однако жизнь в уездном гарнизоне ему порядком успела поднадоесть. Воспользовавшись покровительством влиятельного дяди-генерала, в мае 1898 года он выхлопотал себе перевод в Берлинский гренадёрский полк — жизнь в столице больше подходила его художественной натуре.

В Берлине Дригальский снимал небольшую квартирку на Шиллерштрассе напополам с институтским приятелем, «свистящим петухом» Мокстером, который работал ассистентом у Роберта Коха. Служебные обязанности в полку отнимали у Вильгельма не так много времени, поэтому его часто можно было встретить рассекающим на велосипеде по городским улицам: то он летел в больницу на Урбанштрассе, где бесплатно стажировался у хирурга Вернера Кёрте, то опаздывал в филармонию на премьеру «Золота Рейна», то спешил выпить кружечку пива с товарищами из Шарите. Заезжал он и в Институт инфекционных заболеваний в гости к Мокстеру. Хотя бактериология всё ещё слабо его интересовала, Дригальскому нравилась атмосфера, царившая у Коха.

«В светлой лаборатории морские свинки встречали вас приветственным писком, сывороточный кролик просил ещё свеклы, рабочие столы были завалены стеклянными пробирками, большими и маленькими чашками, культурами, красящими растворами… Это было чудесное зрелище.»

Но свою профессиональную жизнь он всё-таки решил связать с хирургией. Много часов Вильгельм проводил в операционной, ассистируя доктору Кёрте, пока вдруг, однажды, не обратил внимание на то, что выживаемость пациентов хирургического отделения зависела, в основном, не от таланта хирурга, а от следования принципам асептики и антисептики. Несмотря на всемирную славу и достижения Джозефа Листера, стерилизация отнюдь не стала непреложным законом среди хирургов начала XX века. Повсеместно работали ещё те, кто необработанными руками залезал прямо в открытые раны пациентов или многократно использовал грязные марлевые бинты для перевязок. Щепетильному и аккуратному Дригальскому, который безусловно понимал всю важность бактериологической науки, было больно на это смотреть.

Тем не менее, время шло, и 27-летнему Вильгельму пришла пора становится старшим военным врачом. Для повышении в звании требовалось защитить диссертацию. Военное ведомство назначило ему тему: светолечение. Облучение красными и синими лампами было тогда в большой моде. Светом пытались лечить всё, включая инфекции. Сосед Мокстер порекомендовал Дригальскому обратиться с вопросом о целительных свойствах света лично к Роберту Коху: «Только, ради Бога, не забудьте во время беседы называть его “господин тайный советник”[1]». Вильгельм последовал совету друга и, когда в очередной раз гостил в «Треугольном» корпусе Шарите, то набрался смелости и постучал в кабинет директора. Кох внимательно выслушал молодого военного врача, затем достал из выдвижного ящика стола старый, потёртый блокнот, быстро его пролистал и удовлетворённо произнёс: «Вот, пожалуйста. Видите, здесь ваша фамилия? Я делаю записи обо всех, кто когда-либо работал со мной. Вы стажировались в нашем институте в 1895-м году. Тут есть пометка “кажется полезным”. Сейчас я направлю вас к Фрошу.»

Пауль Фрош был верным другом и соратником Коха. В 90-е годы он вместе с Фридрихом Лёффлером открыл вирусную природу ящура и с тех пор возглавлял научный отдел Института инфекционных заболеваний. Все знали Фроша как прямолинейного, открытого и жизнерадостного человека с превосходным чувством юмора. Он очень много курил: в его кабинете повсюду были разбросаны зелёные пачки «Экштайна»[2]. На замечания коллег, обеспокоенных его здоровьем и участившимся кашлем, Фрош отвечал: «Не волнуйтесь, я умру не раньше, чем увижу вирус ящура в микроскоп!» Он увлекался цветной фотографией, поэтому его руки и манжеты всегда были перепачканы всевозможными красящими веществами. Да и в целом, Фрош был крайне неряшлив: костюм помят, волосы растрёпаны. Однако за этой внешней неопрятностью скрывался невероятно строгий и внимательный в научных вопросах исследователь.

Пауль Фрош встретил Дригальского с фирменным лукавым прищуром: никто никогда не мог понять, щурился ли он так от клубов табачного дыма, или замышлял в отношении вас какую-то злую шутку.

— Так, и чем же вы планируете у нас заниматься?

Вильгельм рассказал, что в статьях некоего датского учёного Финзена, прочитал о потенциальной пользе светолечения в вопросах инфекционной терапии.

— Что ж, звучит интересно, — ухмыльнулся Фрош. — Вот что… езжайте-ка тогда в Копенгаген и хорошенько там со всем этим разберитесь.

— Но как это возможно?! — изумился Дригальский.

— Нет ничего проще. Сейчас я напишу вам рекомендательное письмо в Финзеновский институт светолечения, а господин тайный советник согласует вашу командировку с военным ведомством.

Действительно, всё довольно быстро устроилось, и Вильгельм не заметил, как оказался в Дании, в гостях у будущего Нобелевского лауреата Нильса Финзена. Тот с удовольствием продемонстрировал немцу свои успехи в лечении ультрафиолетовыми лучами туберкулёза кожи (волчанки) и злокачественных высыпаний при оспе и кори. Дригальский привёз эти знания в Берлин и успешно подтвердил их в серии собственных экспериментов. Кроме того, в полковом госпитале во время вакцинации против оспы он опробовал технологию светолечения на прививочных пустулах, за что получил благодарность командования. Хотя УФ-излучение не оправдало себя на ниве лечения инфекционных заболеваний, Вильгельм зарекомендовал себя в лаборатории Коха как прекрасный исследователь. Завершив свою диссертационную работу и получив звание старшего военного врача, Дригальский спросил у Фроша, нельзя ли ему остаться в институте?

— Послушайте, Дригальский, — отвечал тот, — вы мне очень нравитесь. Ваша вдумчивость, спокойствие, трудолюбие мне искренне импонируют. Но, к сожалению, весь наш штат уже забит под завязку. К нам стоит огромная очередь из врачей и биологов со всего света, и, даже не смотря на это, я бы взял вас вперёд всех, но конкретно сейчас такой возможности нет, и в ближайшее время она вряд ли появится. Я не припомню, чтобы господин тайный советник хотя бы раз уволил кого-то из своих подчинённых, поэтому вам остаётся надеяться лишь на счастливый случай.

Хотел этого Фрош или нет, но небо услышало его пророческие слова, и в 1900 году от милиарного туберкулёза скончался Мокстер — бывший однокурсник и сосед Дригальского. Вильгельм очень тяжело переживал эту утрату — ему даже в голову не могло прийти воспользоваться случившимся, чтобы занять освободившееся место ассистента у Коха. Каково же было его удивление, когда спустя несколько месяцев его вызвал к себе генерал-штаб-доктор прусской армии Колер и сообщил, что по ходатайству тайного советника Коха его переводят в Королевский институт инфекционных заболеваний до особого распоряжения.

Глава 3. Кавалерист

Хотя Роберт Кох и не был военным человеком[3], но ещё со времён Франко-прусской войны, куда его мобилизовали как врача, уважал армейскую дисциплину. Всех своих самых верных и преданных учеников он нашёл среди «свистящих петухов», выпускников военно-медицинского Пепиньера: Лёффлера (первооткрывателя возбудителя дифтерии), Беринга и Вернике (создателей противодифтерийной сыворотки), Гаффки (первооткрывателя возбудителя брюшного тифа). С кем-то он познакомился во время создания Имперского военно-медицинского ведомства в Берлине, кому-то преподавал бактериологию в Пепиньере. Неизвестно, как Роберт Кох смог разглядеть в Дригальском будущего талантливого бактериолога, но это было именно его решение среди сотен других претендентов на освободившуюся должность выбрать не имевшего пока никаких заслуг Вильгельма. Кох принял новоиспечённого ассистента у себя в кабинете со спокойной приветливостью, сказав лишь:

— Надеюсь, что в институте вы найдёте работу, соответствующую вашим наклонностям.

Как всегда помятый Фрош был менее торжественен:

— Ну, что? Удачно мы вас сюда перетащили? Скажите спасибо бедняге Мокстеру за то, что любезно уступил вам место.

«Когда Роберт Кох представил меня в качестве нового ассистента на очередном круглом столе, я почувствовал себя просто крошечным. Ведь в институте было так много людей со степенями и именами, которые считались непревзойдёнными авторитетами в своих областях и с которыми мне было никогда не сравниться. Я ведь ещё ничего тогда не сделал, кроме нескольких полезных услуг. Кроме того, я совершенно не разбирался в постоянно пополнявшейся научной литературе. Я робко проходил мимо институтской библиотеки: там были книги по бактериологии, из которых я знал лишь немногие; было множество журналов, не со всеми из которых я был знаком. Моя собственная необразованность и неначитанность сильно действовали мне на нервы. Некоторые коллеги даже посмеивались надо мной, но, в целом, у Коха царила уютная атмосфера. Отношения и сплочённость между работниками были очень дружелюбными, открытыми и отличались грубой честностью. Все знали, что должны отработать своё время, были приучены к точной и ответственной работе и без раздумий отдавали себя в распоряжение господина тайного советника. Много позже я понял, что и в этих стенах творилось человеческое, что ревность и обиды были не чужды всем, даже великим учёным умам.»

Первым, что поручил Фрош своему новому подопечному, стало изучение причин возникновения рака. Не так давно была опубликована статья одного немецкого профессора, в которой с убедительными иллюстрациями и элегантным изложением доказывалось появление раковых язв от определённых видов дрожжей. Дригальский должен был это проверить. Он делал большие серии срезов опухолей с помощью микротома, окрашивал их, а также исследовал все доступные и культивируемые дрожжи. У Фроша была огромная коллекция различных красителей, доставшаяся ему ещё в наследство от Пауля Эрлиха[4], поэтому Дригальский много экспериментировал с различными методами окрашивания. Один из них показался ему настолько удачным, что он решил поделиться им с начальником. Фрош прильнул к окуляру микроскопа и с невозмутимым видом сообщил, что такой научный успех требует немедленной огласки. В небольшую комнатку лаборатории набилось с десяток коллег, которым взволнованный Дригальский стал рассказывать о своём методе. Он сразу почувствовал неладное, когда на их лицах запестрели улыбки, а вокруг послышались шёпот и смешки.  Молодой бактериолог смутился. Не понимая в чём дело, он искренне пригласил всех желающих посмотреть в микроскоп, чтобы убедиться в изяществе разработанного им метода, но в ответ помещение, почему-то, взорвалось дружным хохотом. Утирая слёзы от смеха, сотрудники расходились по рабочим местам, благодаря Фроша за такое представление. Ошарашенный, красный как рак Дригальский непонимающе смотрел на шефа. Тот с добродушной улыбкой похлопал его по плечу и сказал:

— Поздравляю, Дригальский! Только что вы изобрели окрашивание по Романовскому.

— Герр Фрош, но почему вы не сказали мне этого наедине?!

— Обиделись? Не стоит — это так скучно. Без юмора учёный никогда не состоится в профессии. Наука — это проливной дождь из ошибок и неудач, который обрушивается на вас с утра до ночи. И что вы будете делать, когда придёт отчаяние? Когда вода подберётся к самому горлу? Вас спасёт только чувство юмора, Дригальский, а вот теорию надо бы подтянуть — без неё вы топчетесь на месте и теряете время.

С тех пор библиотека стала для Дригальского вторым домом. Незнание научной литературы сильно угнетало его. Дошло даже до того, что через несколько недель он стал воспринимать свою работу как бестолковую возню, из которой ничего путного не выйдет. Дрожжевая этиология рака не подтверждалась. Всё больше он стыдился собственной неполноценности и корил себя за то, что отнял у кого-то более достойного возможность поработать в одном из лучших институтов мира. Всегда беззаботный Фрош, с которым у Вильгельма сложилась тёплая, искренняя дружба, пытался его подбодрить.

— Ну, в чём дело, Дригальский?

— Я не заслуживаю этого места. Я чувствую себя как человек, который лишь немного умеет ездить верхом, но вдруг оказывается в седле породистого скакуна, которым до этого любовался только с почтительного расстояния.

— А вы бы предпочли иметь дело с диким, необъезженным мустангом? Наукой не надо любоваться издалека, ей надо заниматься! Скажите спасибо, что вам достался рысак, которого уже подковали за вас, оседлали и взнуздали, а вам теперь осталось только воткнуть шпоры ему в бока и ринуться галопом в кавалерийскую атаку. Так в чём же дело? Скачите, чёрт побери!

И Вильгельм фон Дригальский поскакал. Ещё не галопом, но уже уверенной рысью. Преодолев уныние после провального исследования рака, он переключился на другие задачи. Например, помогал Коху в исследовании малярии, став со временем очень хорошим микроскопистом: по препаратам крови он блестяще научился определять случаи заражения. Он вспоминал, что когда его крайне напряжённые глаза стали достаточно натренированы, и ему, наконец, удалось избавиться от первоначально неприятного конъюнктивита, поиск паразитов превратился в сплошное удовольствие. Ещё по заданию городской администрации Дригальский разработал нормативный стандарт по дезинфекции щёток, кистей и расчёсок для парикмахерских. Но главный успех ещё ждал его впереди.

Весной 1901 года Роберт Кох прошёл по институту с требованием разработать пригодный для использования метод обнаружения бацилл брюшного тифа. Это была трудная задача. С тех пор как Эберт в 1880 году смог разглядеть тифозную палочку в микроскоп, а Гаффки спустя четыре года — культивировать её, у всех лабораторий появилась возможность работать с чистыми культурами брюшного тифа. Вырастить «эбертеллу»[5] (как её тогда называли) из трупных тканей было очень легко, а вот выделить её из фекалий не получалось пока ни у кого. Под микроскопом брюшнотифозная палочка выглядела так же, как и другие кишечные бактерии, а на большинстве культуральных сред была неотличима от Bact. coli[6]. Кроме того, в смешанной культуре бацилла Эберта-Гаффки быстро подавлялась конкурентами и со временем вообще не обнаруживалась. Всё это делало диагностику брюшного тифа на ранних стадиях невозможной.

«Другие микроорганизмы, которые нас не интересовали, вспыхивали чудесными цветами в своих колониях: например, некоторые гноеродные бактерии были будто покрыты белой или золотисто-жёлтой краской; были разноцветные безобидные сарцины; белые, коричневые и чёрные дрожжи; Bacillus prodigiosus (Serratia marcescens) светился пурпуром. Достаточно было оставить чашку с питательной средой открытой на несколько дней, и вскоре на агаре или желатине расцветал красочный сад: некоторые микробы создавали на желатине небольшие озёра, переваривая и разжижая его. Но у тифозной палочки и её колоний не было такого яркого костюма. Этот ядовитый микроб был так замаскирован, что его нельзя было найти в массе других обычных микробов.»

На юго-западе Германской империи в Трире, Лотарингии и Эльзасе неоднократно происходили вспышки брюшного тифа. Это «эндемическое заражение» туристических, плодородных и стратегически важных районов страны давало повод для беспокойства. Правительство попросило Коха внести предложения по практическим способам борьбы с тифом, как это уже было сделано для сибирской язвы, холеры и малярии. Но прежде чем разработать такие эпидемические меры, величайший в мире бактериолог должен был найти надёжный метод выявления брюшнотифозных бацилл. И вот, тёплой весной и жарким летом на всех этажах и во всех лабораториях института  развернулась нешуточная гонка за новым методом. Для того, чтобы снискать лавры первооткрывателя и удостоиться личной похвалы от директора, и молодые и старые сотрудники с азартом включились в это соревнование. В голову учёным приходили самые смелые и неординарные идеи.

Так, например, в одном из отделов придумали соорудить «мачту» из ошкуренной веточки бузины. Мачта стерилизовалась и устанавливалась вертикально. На её верхнюю часть капался лучший питательный агар, а сама она окуналась в бульон, содержащий смесь брюшнотифозных палочек и других кишечных бактерий. Затем вся эта конструкция помещалась в инкубатор. Считалось, что бацилла Эберта была более подвижной, чем кишечная палочка, поэтому идея инновационного метода заключалась в том, что по мере того, как рыхлая пористая мякоть бузины пропитается бактериальным раствором, более подвижный микроб должен будет быстрее других вскарабкаться по стволу мачты и первым развиться в капельке питательного агара на её вершине. Понаблюдать за ходом эксперимента ежедневно собирался весь институт: зрелище карабкающихся по мачте бацилл напоминало всем состязание деревенских мальчишек на пасхальной ярмарке. Коллеги тихо посмеивались, а затем расходились по своим лабораториям в поисках собственных, не менее сумасбродных методов.

Глава 4. Агар для двоих

Вильгельм фон Дригальский ютился в отдельном небольшом кабинете в конце коридора. В его голове роились беспорядочные мысли о том, как можно было обнаружить брюшнотифозную бациллу, но в конкретное решение они пока не складывались. Неожиданно в дверь кабинета постучали, и на пороге показался Пауль Фрош в сопровождении ещё одного человека.

— Вот, знакомьтесь. Привёл вам стажёра на усиление — доктор Хайнрих Конради из Страсбургского университета.

Высокий и худощавый молодой человек в щёгольском костюме протянул Вильгельму руку.

— Добрый день, зовите меня, пожалуйста, Хайнрих, — лицо у него было приятным: гладко выбритое, с выраженными скулами, прямым носом, тонкими губами и тёмными бровями. Взгляд казался проницательным и серьёзным. Волосы были аккуратно уложены на бок с идеально ровным пробором.

— Диссертация доктора “Хайнриха” о токсинах сибирской язвы произвела на господина тайного советника неизгладимое впечатление, поэтому, несмотря на недостаток места, он решил во что бы то ни стало усилить нашу команду подающим надежды химиком, — было заметно, как безупречный вид Конради сильно действовал Фрошу на нервы. Он даже стыдливо прятал за спину руки, все в леопардовых пятнах от красок. — Как я уже сказал, свободного места у нас нет, поэтому будете делить эту тесную келью с “кавалеристом” Дригальским. Советую вам подружиться.

Конради огляделся вокруг.

— Да-а-а… Я рассчитывал, что лаборатория у Роберта Коха будет попросторнее.

— Да будет вам известно, когда мы с Лёффлером охотились за возбудителем ящура, — Фрош хотел испепелить новичка своим пронзительным взглядом, — то нам приходилось работать в арке под мостом. Так что, вы бы сначала научились быть благодарными за то, что имеете, а потом уже отпускали свои многозначительные комментарии.

Из-за укомплектованности штата Хайнрих Конради не был официально трудоустроен в институт Коха и находился лишь на неоплачиваемой позиции стажёра. Для того, чтобы как-то сводить концы с концами большую часть дня ему приходилось мотаться по Берлину, оказывая частные медицинские услуги зажиточным бюргерам (в основном проводя незаконные аборты). Только заработав достаточно денег за день, он снова возвращался в лабораторию и приступал к исследованиям по асептическому аутолизу, обещав господину тайному советнику добиться значимых успехов в этой области. Конради был всего на пять лет младше Дригальского, но в бактериологии разбирался лучше него. Ещё до учёбы в университете Хайнрих проникся любовью к микромиру: он ставил домашние опыты, читал медицинские журналы отца (врача частной практики). Он блестяще разбирался в химии и многому научил Дригальского.

Была у Хайнриха ещё одна страсть, которой он болел с детства и которой, вскоре, заразил и весь институт — шахматы! Он мог часами рассказывать о гроссмейстерах Стейнице, Чигорине, Мароци, помнил наизусть все их партии, следил в газетах за их успехами. Но больше всего он, конечно, обожал чемпиона мира Эманиула Ла́скера. Конради с упоением рассказывал всем, как однажды в Берлине будучи маленьким мальчиком видел, как Ласкер играл на ставку в шахматном кафе. Повсюду в институте Коха стали появляться шахматные доски, устраивались шахматные вечера. Вильгельм фон Дригальский не был достаточно хорош в этой игре, но иногда коротал время с Хайнрихом, согнувшись над маленькими фигурками из его переносного набора. Шахматы помогали Дригальскому отвлечься. Он продолжал работу над методом обнаружения бациллы брюшного тифа и делился с коллегой своими мыслями:

— Как жаль, что колонии бациллы Эберта вечно носят серое нищенское пальто.

— Что вы имеете в виду?

— Жаль, что бактерия не имеет какого-нибудь красивого врождённого цвета, который бы отличал её от всех остальных.

— Её можно попробовать подкрасить.

— Да, мы уже все красители перепробовали, но, к сожалению, все колиформные бактерии окрашиваются одинаково, и их невозможно отличить друг от друга.

— Нет, вы меня не поняли. Я имел в виду, что, если окрашивать не бактерии, а среду вокруг них?

— В каком смысле? Зачем?

— Ни в одном организме не существует строго нейтральной жидкости. Бактерия растёт, меняется, разъедает питательную среду и не может оставаться постоянно стабильной, то есть нейтральной в плане химической реакции. По ходу её жизнедеятельности должны происходить какие-то отклонения в щелочную или кислую сторону. Вам что-нибудь известно о метаболизме палочки Эберта?

— Я слышал, что тиф является генератором кислоты.

— Вот! Вот это вам и следует проверить.

После этих слов Конради в голове у Дригальского просветлело, и все мысли выстроились в ряд. Он двумя руками ухватился за идею младшего коллеги. Прежде всего, Вильгельм отправился в библиотеку, где нашёл статью десятилетней давности о так называемом «агаре Вюртца», применявшемся для дифференциации тифозной палочки в чистой культуре. Агар содержал лактозу и раствор лакмуса: бацилла брюшного тифа, в отличие от большинства других кишечных бактерий, не разлагала молочный сахар, поэтому слабощелочной агар с ней не менял цвета. Кишечная палочка же, напротив, быстро и охотно набрасывалась на лактозу — её колонии окрашивались в ярко-красный цвет, но когда маленький запас углеводов заканчивался и на первый план выходил распад белков, колонии становились синими.

Дригальский решил модифицировать среду Вюртца. Прежде всего, он протестировал все имевшиеся в лаборатории химически чистые углеводы и их производные в поисках наиболее благоприятного вещества для колиформных бактерий. Лучшим из лучших оказался моносахарид арабиноза, который по всем параметрам превосходил лактозу, кроме цены и доступности. Вильгельму невольно вспомнились те условия, в которых ему приходилось работать в полевых лабораториях и гарнизонных госпиталях, где бактериологи вряд ли когда-нибудь смогли бы воспользоваться редкой и дорогой арабинозой, поэтому в дальнейших экспериментах он всё-таки решил использовать привычную и широкодоступную лактозу. Добавлять в агар её надо было много, чтобы колонии жадной до сладкого Bact. coli не успевали терять свой ярко-красный цвет. Правда, возникла другая проблема — при таком количестве углеводов кишечная палочка стала выделять слишком много кислоты. Для того чтобы ограничить её распространение, пришлось поднять содержание агар-агара до 6% — среда получалась очень густой и быстро застывала неровными буграми.

Далее Дригальский позаботился о белковолюбивой Bact. typhi, добавив для неё в среду более наваристый мясо-пептонный бульон (1,5 кг мяса на 2 л воды). Однако скромная и прихотливая тифозная бацилла всё равно плохо росла рядом с другими кишечными бактериями — она испытывала неудобства, словно интеллигент, запертый в коммунальной квартире с хамоватыми люмпенами. Культуре брюшного тифа требовалось больше жизненного пространства, поэтому Вильгельм разлил среду в самые большие чашки Петри, которые смог найти (с диаметром в два раза больше обычных), и расселил «соседей» подальше друг от друга. Теперь на синем щелочном агаре было легко обнаружить крупные, плотные, ярко-красные колонии кишечной палочки и небольшие, голубоватые как прозрачные капельки росы колонии брюшного тифа.

В один из дней в кабинет к Дригальскому зашёл Роберт Кох.

— Ну-с, у вас есть что-нибудь?[7]

— Так точно, господин тайный советник! — с довольным видом рапортовал Вильгельм. Он продемонстрировал директору свои успехи с новой агаровой средой.

— Но почему вы так уверены, что прозрачные колонии принадлежат именно брюшному тифу?

— Я проверил это реакцией Грубера-Видаля, — с этими словами Дригальский схватил платиновую иглу, с трудом отщипнул из затвердевшего агара прозрачную колонию, растёр её на предметном стекле в капле иммунной сыворотки и пододвинул директору микроскоп. — Она агглютинируется!

Действительно, всего через несколько секунд даже невооружённым глазом можно было наблюдать характерную реакцию «склеивания»: капля на предметном стекле сворачивалась словно молоко, в которое влили уксус. Кох ничего на это не сказал. Он просто взял огромную засеянную чашку Петри и стал долго рассматривать её против света. Затем, поставив её на место, попросил повторить опыт с новой колонией. Дригальский с удовольствием это сделал. А потом ещё раз. И ещё. И всякий раз бледно-голубые колонии агглютинировались, образуя сгустки. С красными колониями такого никогда не происходило. Наконец Кох строго произнёс:

— Я считаю, что полученный вами результат чрезвычайно важен. С этих пор я отстраняю вас от всех остальных работ. Отныне вы занимаетесь только этим методом.

Слова Коха вызвали небывалый восторг в душе у Дригальского. Ведь, это было официальное признание его заслуг от величайшего бактериолога всех времён! Каждое утро теперь, едва проснувшись и даже толком не поев, он бросался к велосипеду и как сумасшедший крутил педали, чтобы поскорее добраться до лабораторного кабинета и продолжить свои опыты. Ему казалось, что он больше не ходит по институту, а парит на крыльях. Пауль Фрош был первым, кто спустил его с небес на землю. Встретив его в коридоре, он саркастически произнёс:

— Ну, теперь держитесь, Дригальский!

— Что вы имеете в виду? — настороженно уточнил тот.

— Вы не проработали в институте ещё и полугода, не написали ни одной статьи; ещё совсем недавно вы вообще ни черта не смыслили в бактериологии, а теперь собираетесь раньше других совершить важнейшее научное открытие? Коллеги вам этого не простят.

— Вы хотите сказать, что все эти уважаемые люди, с большими именами и заслугами, станут вдруг завидовать мне?

— Боюсь, что дело не ограничиться лишь молчаливой завистью. Готовиться надо к худшему.

— Вы меня пугаете, герр Фрош. К чему, например?

— Не знаю. Это же ведь учёные — чёрт знает, что взбредёт им в голову!

Опасения Фроша, к сожалению, были не напрасны. Очень скоро Вильгельм фон Дригальский ощутил всю горечь коллективного остракизма. Дружелюбные и улыбчивые до этого коллеги стали вдруг холодно и равнодушно отвечать на его приветствия, из его кабинета стало неожиданно пропадать оборудование: чашки, иглы, горелки. А однажды Дригальский и Конради почувствовали жуткую вонь в кабинете: несколько часов они обшаривали все углы, пока, наконец, не обнаружили труп лабораторной мыши, прибитый гвоздём к задней стенке рабочего стола. После этого на двери их «кельи» появился навесной замок. Но завистников это не остановило:  кто-то написал на Дригальского жалобу в министерство за несоблюдение режима рабочего дня. Вильгельм постоянно засиживался в институте до поздней ночи, что, по мнению кляузника, приводило к деградации трудовой дисциплины в государственном учреждении и нарушало работу уборщиков. Во время заседания дисциплинарной комиссии по этому вопросу измученный Дригальский не смог совладать с собой и прокричал: «Какой ещё рабочий режим!? Наука — это не место для бюрократии!» Его оправдали и разрешили работать сколько угодно (не без вмешательства Коха, конечно). Но самым тяжёлым ударом для Дригальского стало обвинение в плагиате.

Глава 5. Шпатель-«Торопыж»

Каждый месяц все сотрудники института собирались в пивной на Беренштрассе, чтобы за кружкой пива обсудить насущные вопросы. Сначала все по очереди докладывали Коху о текущих результатах своей работы, а затем активно обсуждали новые научные статьи и идеи. И вот, во время такого собрания слово взял один прославленный бактериолог[8], старый соратник Коха, который утверждал, что много месяцев потратил на усовершенствование агара Вюртца и научился дифференцировать колонии кишечной палочки и брюшного тифа. Вильгельм смотрел на маститого учёного, потеряв дар речи — ведь ещё несколько дней назад этот уважаемый человек заходил к нему в кабинет и с интересом расспрашивал о его открытии и методах работы. Наивный Дригальский подробнейшим образом всё ему тогда рассказал, а теперь, сидя в полном недоумении, слушал, как тот повторяет всё слово в слово. Дригальский надеялся, что Кох его остановит, но тот не спешил прерывать речь своего старого друга. Господин тайный советник дослушал его выступление до конца, а затем, обнадёживающе глянув на Дригальского, сказал:

— Мне очень жаль, дорогой друг, что вы столько месяцев скрывали от меня работу над таким перспективным методом. Видите ли, наш молодой ассистент вас уже обскакал, и теперь это направление целиком принадлежит ему. Поэтому, если хотите продолжить работу по диагностике брюшного тифа, то в качестве помощника вы можете присоединиться к исследовательской группе Дригальского. Я думаю, что он не откажется от лишних рабочих рук. Заодно поделитесь с ним своими интересными наработками, если они у вас есть.

На несколько секунд в пивной воцарилось гробовое молчание, которое нарушил Пауль Фрош — сдавленный приступ хохота вырвался из его рта, после чего он схватил пивную кружку и с улыбкой произнёс: «Давайте же выпьем!» На лицах ещё нескольких сотрудников появились смущённые улыбки, все стали чокаться, и Дригальский понял, что инцидент был исчерпан.

Найдя в себе силы абстрагироваться от мнения коллег и заручившись благословением самогó Роберта Коха, Вильгельм фон Дригальский продолжил свои опыты с агаровой средой. Ему не нравилось, что культуры, лежащие в глубине очень плотного агара, было трудно извлекать — большая часть бактериальной массы оставалась застрявшей. Кроме того, ферментативное поведение бактерий, забетонированных в агаре, было не таким постоянным, как в случае беспрепятственного доступа кислорода. Дригальский долго бился над усовершенствованием технологии приготовления и фильтрации среды и в итоге смог снизить содержание агар-агара до 3%. Теперь его среда выглядела гораздо лучше: была довольно прозрачной и идеально гладкой, однако, это всё равно не решало проблему расположения колоний на неудобной глубине. Вильгельм снова обратился за советом к Хайнриху, и тот подсказал несколько статей, в которых встречал когда-то описание различных методов получения поверхностных колоний. Дригальский с удовольствием прочёл эти работы, но полезных ответов для себя не нашёл — предложенные авторами способы не позволяли ни равномерно распределять, ни изолировать колонии. Тогда Вильгельм разработал собственный метод поверхностного мазка. С помощью Бунзеновской горелки он согнул небольшую стеклянную палочку толщиной 5 мм под прямым углом, превратив её в некий аналог шпателя. Вместо того, чтобы как раньше разливать по чашкам бактериальную смесь вместе с питательной средой, он стал дожидаться, когда агар полностью застынет, а затем окунал стеклянный шпатель в заражённый материал и равномерно растирал его по поверхности агара. Главный секрет заключался в том, что чашку после этого ни в коем случае нельзя было накрывать крышкой — материал должен был подсохнуть на открытом воздухе, потому что конденсация под крышкой приводила к перетеканию изолированных колоний друг в друга.

Слух о новом методе поверхностного мазка «по Дригальскому» быстро разлетелся по институту, и, как ни странно, пришёлся завистливым коллегам по вкусу. Энергично растирая культуры удобным маленьким шпателем по плотным питательным средам, сотрудники признали элегантность техники Дригальского и стали находить ей всё большее и большее применение. Сам же инструмент, ускоряющий процесс рассева, получил в институте милое прозвище «торопыж» (нем. dalli), и благодаря коллективному разуму приобрёл незначительную модификацию: его короткий конец было предложено ещё раз загибать под прямым углом в третьем измерении, чтобы шпатель не царапал агар.

Итак, диагностическая среда для брюшного тифа была практически завершена. Оставалось решить только последнюю проблему. При брюшном тифе, особенно в случаях затяжного тифа, в образцах стула часто обнаруживалось большое количество различных кокков и палочек, которые мало того, что полностью окрашивали чашки в красный цвет из-за чрезмерного образования кислоты, так ещё и перерастали небольшое число тифозных бацилл. Кроме того, во время подсыхания ненакрытых чашек нередко происходило заражение среды микробами из воздуха. Дригальский пытался добавлять в агар различные антисептики, но всё без толку. На помощь пришёл Конради: он лучше разбирался в химии и заявил, что ответ надо было искать среди анилиновых красителей с избирательной бактерицидной активностью. Временно отложив свою работу по аутолизу, он отправился к Фрошу и отобрал из его коллекции несколько десятков подходящих красителей: бриллиантовый зелёный, метиленовый синий, метиловый фиолетовый, но самым полезным оказался кристаллвиолет — он подавлял развитие большинства контаминантов, не нанося при этом ни малейшего вреда бациллам брюшного тифа.

Дригальский с удовольствием доложил о полученных результатах Роберту Коху. Тот не скрывал своего восторга:

— Поздравляю вас, Дригальский! Ваша среда стала просто превосходной. Пришла пора проверить её диагностические свойства на как можно большем количестве живого клинического материала. Наведите справки о случаях брюшного тифа во всех окрестных больницах, а ещё лучше — отправляйтесь-ка туда сами, чтобы собрать материал. Запомните, нас интересуют кровь, кал и моча.

«Я пытался получить чистые культуры брюшного тифа из всех возможных лабораторий, больниц и коллекций. Необходима была тщательная проверка, ведь, никто не мог гарантировать, что разные бациллы брюшного тифа из разных регионов будут вести себя так же, как старые, искусственно выращенные, чистые культуры, с которыми большинство институтов зачастую работали годами. Половину дня я проводил на велосипеде — самом быстром и независимом средстве передвижения в Берлине того времени. Каждое утро я объезжал больницы Шарлоттенбурга, Шарите, Фридрихсхайна. Я появлялся везде, где был тифозный больной. Мои нагрудные карманы всегда были плотно набиты стерильными пробирками, из-за которых я ощущал себя черкесом, только в отличие от горцев мои стеклянные гильзы были наполнены отнюдь не порохом…»

Первые же опыты с собранным клиническим материалом открыли перед Дригальским неприятный факт: далеко не из каждого образца удавалось вырастить колонии брюшного тифа. Например, взяв материал из различных частей одного и того же твёрдого стула и посеяв его на разные чашки можно было как получить рост, так и не получить его. Бациллы Эберта распределялись в материале неравномерно, поэтому перед началом работы необходимо было грамотно провести процедуру перемешивания. Дригальскому вспомнились «мачты» из бузины, и относительно простой способ предварительной селекции микробов родился сам собой: суспензия тифозного стула в физиологическом солевом растворе долго центрифугировалась, а затем через 15-20 минут с её поверхности собирался материал для рассева. Как и в истории с мачтами, идея метода заключалась в том, что среди всех бактерий, оказавшихся на дне пробирки после центрифуги, первыми к поверхности всплывали только самые подвижные виды.

Таким образом, алгоритм для диагностики брюшного тифа был окончательно финализирован. Он состоял из нескольких простых шагов: приготовление культуральной среды, забор и подготовка образца, поверхностный мазок на чашках со средой, культивация и дифференциация. Дригальский опробовал свой метод на более чем сотне клинических образцов и доказал его потрясающую эффективность. То, чего на протяжении многих лет не удавалось сделать даже самым выдающимся бактериологам, сделал простой полковой врач Вильгельм фон Дригальский. Его метод позволял безошибочно ставить диагноз брюшного тифа в течение 18, а самое позднее — 24 часов. Но самое главное, что метод позволял определять болезнь даже тогда, когда у пациента отсутствовали какие-либо симптомы.

Вильгельма переполняло счастье. Он словно светился изнутри:

«Тогда я впервые в жизни по-настоящему полюбил работу бактериолога. Полюбил её со страстью игрока, которым никогда прежде не был. Я просто не мог дождаться утра, чтобы отправиться в институт, и с неохотой покидал лабораторию поздно вечером. Только когда работа становится страстью, ты начинаешь выжимать из себя всё, что можешь. Тогда ничего не бывает слишком много, и тогда исследователь, пожалуй, становится сродни художнику.»

На очередном заседании в пивной на Беренштрассе Роберт Кох лично объявил о невероятном прорыве в диагностике брюшного тифа, совершённом в стенах его института. Кто-то сердечно поздравлял Дригальского с победой, кто-то ограничился лишь небрежным рукопожатием, а Пауль Фрош шепнул ему на ухо: «Только не забудьте поделиться своей славой с Конради.» На следующее утро Кох вызвал Вильгельма к себе в кабинет:

— Вы уже подготовили статью о своём открытии?

— Так точно, господин тайный советник. Я только хотел просить у вас разрешения указать в соавторах Хайнриха Конради, так как он мне очень помог в работе.

— Как вам будет угодно, но статью вы пока не публикуйте, потому что нам надо всё ещё раз хорошенько перепроверить.

— Господин тайный советник, вы хотите, чтобы я собрал ещё больше клинического материала из больниц?

— Нет. Пришла пора проверить ваш метод в полевых условиях. Так что собирайте чемодан, вы отправляетесь со мной в Гельзенкирхен.

На западе Германской империи, в хорошо развитых промышленных городах на протяжении многих лет складывалась удручающая эпидемиологическая обстановка. В нескольких регионах уже третий год свирепствовал тиф. Администрация была настолько обеспокоена происходящим, что без труда дала убедить себя Коху в срочной необходимости проведения широкомасштабной кампании по борьбе с эпидемией. Первым городом, где господин тайный советник решил развернуть наступление своего бактериологического отряда, был Гельзенкирхен.

«Ах, Гельзенкирхен… Огромные промышленные предприятия; огонь доменных печей; внезапное зарево в небе при опрокидывании бессемеровских конвертеров, продувающих расплавленный чугун; смелые и элегантные здания плавильных заводов и шахт; оживлённая игра крутящихся шкивов на вершине башенных копров; огни, освещавшие повсюду тёмное ночное небо; ядовито-жёлтые и зеленоватые испарения, поднимавшиеся из труб; стройные и высокие столбы вырывавшегося пара — всё это создавало впечатляющую картину промышленного сердца Германии.»

В центральной городской больнице Гельзенкирхена собралась большая делегация из участковых врачей, промышленников и представителей администрации. Все смотрели на Коха с большим вниманием. Перед тем как начать совещание он объявил, что сперва ему необходимо лично провести проверку санитарно-гигиенического состояния в больнице. Повернувшись к Дригальскому, он тихо добавил: «Запоминайте, как нужно работать». За несколько часов 60-летний учёный обошёл все больничные палаты, выяснил, где находятся инфекционные стоки, забрался на чердак. Комментарии главного врача о расположении труб его не удовлетворяли. Он всё искал сам: лазил по извилистым подвалам до тех пор, пока лично не убедился в том, что разводка стоков соответствовала всем требованиям и нормам. Кох осмотрел морги, выяснил, как в них сливают воду, не оставил без внимания ни одного туалета, проверил каждый водопроводный кран, проверил дезинфекционные установки, кухни, кладовки. В конце дня главный врач больницы, везде следовавший за Кохом, свалился в кресло с жуткой тахикардией. Вытирая трясущейся рукой пот со лба, он признался, что никогда в жизни не сталкивался с такой инспекцией. «Запомните, Вильгельм,» — поучал Кох своего ассистента, — «только так должен действовать настоящий учёный-исследователь. Не доверяйте ничьим словам и никакому чужому мнению. Только собственное твёрдое знание и понимание всех процессов может дать вам основу для принятия верных решений в будущем.» Дригальский с восхищением смотрел на своего начальника; его особенно тешило то, что Кох впервые обратился к нему по имени. Он думал: «Неужели господин тайный советник стал воспринимать меня как соратника и близкого друга?»

Закончив с инспекцией, Роберт Кох направился в просторный зал, чтобы выступить перед промышленниками и магистратом. По пути он снова шепнул Дригальскому на ухо: «А теперь запоминайте, как можно заполучить то, что вам нужно у тех, у кого есть деньги и власть». Кох начал своё выступление с того, что пообещал широкую безопасность для региона без серьёзного экономического ущерба: «Мы намерены не просто бороться с болезнями, а выслеживать их тайники и обезоруживать!» Собравшихся весьма вдохновило то, что предлагаемая им система санитарного надзора не требовала никаких дорогостоящих ремонтов или немедленных остановок трубопроводов. Дригальский отметил, как люди в зале расслабились и повеселели. Кох тоже почувствовал, что уже достаточно расположил к себе аудиторию, и тогда-то нанёс свой главный удар: «Нам потребуется открыть и оборудовать здесь исследовательский центр, что будет стоить около 30 тысяч марок, и примерно столько же необходимо будет ежегодно выделять на текущие расходы центра. Эти траты я предлагаю целиком взять на себя крупному бизнесу, так как мой негативный опыт взаимодействия с государственной махиной подсказывает, что в таком случае мы сохраним и драгоценное время, и силы.»

Его слова произвели эффект выстрела: предприниматели потянулись за сигарами, а министры стали нервно расстёгивать пуговицы на воротничках. Кох знал, что после первичного шока от озвученных сумм, надо было поскорее переходить к доказательству будущих выгод: он привёл статистику заболеваемости в городе; расписал экономические потери, связанные с нетрудоспособностью работников; подсчитал косвенный ущерб, который понесут производители и торговцы в случае введения карантинных мер и чрезвычайного положения. В течение часа, действуя уверенно и аккуратно, он смог убедить собравшихся бизнесменов, что проект инвестиций в здравоохранение являлся выгодным прежде всего для них. Когда на повестке дня остался лишь один заключительный вопрос, кто же возглавит новый исследовательский центр в Гельзенкирхене, Кох без колебаний произнёс: «Временным исполняющим обязанности директора центра станет мой лучший специалист — доктор Вильгельм фон Дригальский». Бывший полковой врач, парализованный этой новостью, широко раскрытыми глазами уставился на начальника, в то время как взоры всего зала, наоборот, обратились к нему. Изо всех сил пытаясь не выдать смущения, Дригальский робко поднялся с места и учтиво кивнул. «Что ж, вопрос с центром считаем решённым,» — не дожидаясь комментариев собравшихся, резюмировал Кох.

Дригальский провожал господина тайного советника до вокзала — тот возвращался в Берлин. Оказавшись, наконец, с ним наедине, Вильгельм спросил:

— Но, герр Кох, может быть, вы поручите это дело кому-то более опытному? Я работаю у вас совсем недавно и ещё так мало знаю в бактериологии, так мало читал…

Кох резко оборвал его жестом, не принимающим возражений:

— Радуйтесь, что вы не знаете всей этой чепухи, — он порылся в своём саквояже и достал из него новый элегантный дорожный микроскоп в кожаном футляре. — Вот, возьмите. Вам придётся много путешествовать. Исследователю всегда необходимо быть очень мобильным. — С этими словами Роберт Кох исчез в вагоне поезда, оставив Дригальского одного. Вильгельм ещё долго стоял на перроне с микроскопом в руках, не понимая, радоваться ему или грустить.

Глава 6. Роман с писательницей

Господин тайный советник не ошибся с выбором кандидатуры. Вильгельм фон Дригальский развернул в Гельзенкирхене широкую борьбу с брюшным тифом и другими эпидемическими заболеваниями.  

«Правительство предоставило мне в помощь несколько хороших участковых врачей. Это была живая работа. Первые положительные результаты мы получили уже на второй день. Мы организовали собственную коллекцию культур и поначалу были несколько шокированы необычно большим количеством микробов, которые обнаружились в питьевой воде заводов. В реках, которые мы также проверили, например, в Руре, было обнаружено астрономическое количество болезнетворных микробов. К счастью, власти в срочном порядке рекомендовали кипятить воду до дальнейших распоряжений, не опасаясь вызвать панику у населения.»

Дригальский ввёл практику тщательной дезинфекции белья, жилища и всех мест выхода носителей заболевания, а также полной изоляции заражённых до тех пор, пока повторные обследования не покажут, что эти лица безвредны. На среде с лактозой и кристаллвиолетом исследовались кал и моча, а для реакции агглютинации бралось от 10 до 20 капель крови из мочки уха. Среди населения было много тех, кто отказывался от обследований или не хотел соблюдать карантинные нормы. Вильгельм, зная с каким пиететом ещё со времён Франко-прусской войны немцы относились к офицерам в военной форме, на время инспекций стал облачаться в свою лучшую шинель и отполированную до блеска каску. Появляясь на пороге заражённых домов звеня саблей, он не встречал никаких протестов. Однажды с ним произошёл неприятный случай: во время страшной жары один из транспортировочных контейнеров с образцом кала из-за образовавшегося газа взорвался у него в руках, и содержимое брызнуло в его полуоткрытый рот. Едва подавив глотательный рефлекс, Вильгельм бросился к полке с химикатами и тщательно прополоскал рот спиртом, а затем 0,1%-ным раствором сулемы. К счастью, он остался здоров, хотя в разлитом образце на следующий день нашлась масса брюшнотифозных бацилл. Точно такая же история приключилась с одним из его помощников, однако на этот раз полоскания не помогли: помощник тяжело заболел и умер.

Во время работы в Гельзенкирхене Дригальскому удалось доказать, что заболевшие брюшным тифом ещё долго могли продолжать выделять вирулентные тифозные бациллы в больших количествах даже после полного выздоровления. К тому же он выяснил, что главными распространителями болезни были инфицированные дети, хотя в Берлине великий Рудольф Вирхов, основываясь на патолого-анатомических данных, по-прежнему утверждал, что дети вообще не болеют тифом. Отцы города были так восхищены работой Дригальского, что предложили ему ежегодный оклад в 10 тыс. марок, чтобы вместо исполняющего обязанности тот навсегда остался директором исследовательского центра. Для Вильгельма это были огромные и соблазнительные деньги: в Берлине он по-прежнему ютился в жалкой съёмной квартирке, ездил на велосипеде и ограничивал себя в еде. Бактериолог решил посоветоваться с Кохом, на что тот однозначно ответил:

— Нет, вам это не нужно, Вильгельм.

— Но почему, герр Кох?

— Никогда не принимайте решение только ради денег, — директор поучал Дригальского, словно церковный отец-настоятель своего послушника. — Никогда не позволяйте финансовым соображениям определять ваш выбор относительно будущего. Кроме того, у меня на вас другие планы.

После этих слов Вильгельм уже не мог устоять. Все его сомнения развеялись в прах. Когда величайший учёный на свете нуждается в вас — разве это не высшая награда? Он спешно отбыл в Берлин, однако надолго задержаться в столице ему не пришлось. Важный и полезный опыт Дригальского, полученный в Гельзенкирхене, решено было масштабировать на огромные площади юго-запада Германской империи. На границе с Францией, в бассейнах рек Саар и Мозель свирепствовал брюшной тиф. Страдала экономика региона, страдали пограничные войска, поэтому и администрация, и военные горячо поддержали новую кампанию Роберта Коха по борьбе с заболеванием. На неё выделялись значительные средства, которые директор щедро разделил между своими подчинёнными: в район эпидемии отправлялась большая команда института, в состав которой вошёл и Дригальский. На ниве военного ведомства Коху удалось выхлопотать для него внеочередное звание, поэтому к богатым суточным у Вильгельма добавился ещё и капитанский оклад. Дригальский был рад, что послушался начальника. Отныне он мог с лёгкостью закрыть старые кредиты и перестать выискивать в ресторанных меню самые низкие цены.

Штаб-квартира эпидемиологической команды Коха расположилась в Трире, её возглавил Пауль Фрош. Остальные члены команды разъехались по соседним городам, где также были открыты исследовательские бактериологические центры. Вильгельму фон Дригальскому достался Саарбрюккен — крупный индустриальный город в самом сердце угольного бассейна земли Саар. В качестве его помощника туда же отправился и доктор Хайнрих Конради. Вместе с участковыми врачами они ездили по региону и собирали материал для бактериологической идентификации, проводили эпидемиологические расследования в очагах брюшного тифа, вели просветительскую работу среди шахтёров и селян.

«Люди в деревнях не понимали нашего любопытства, проявляемого к их экскрементам. Нам приходилось по нескольку раз объяснять, кто мы такие и с какой целью приехали. Им казалось очень странным и даже недостойным копаться в образцах стула. Тяжелее всего дело обстояло с женщинами. Они охотно предоставляли в распоряжение врачей своих родственников и мужей с детьми, но категорически отказывались проходить обследование сами. Приходилось убеждать их испражняться в специально отведённых местах и незаметно следить за тем, чтобы они делали всё правильно и без обмана. Затем наступал отвратительный в эстетическом смысле момент, когда мы начинали собирать образцы свежего кала в стеклянные пробирки. Казалось бы, это зрелище не должно было вызывать у с детства привыкших к деревенскому навозу женщин каких-либо чувств, однако чаще всего у них случался приступ морской болезни. Я и сам, иной раз, с трудом сдерживал рвоту, спасаясь лишь поспешным бегством.»

Дригальский наладил взаимодействие с директорами школ, чтобы ставить на учёт всех детей, пропускающих занятия. Дети были главным фокусом внимания исследователей, хотя далеко не все родители шли им навстречу. Например, однажды поздно вечером в лабораторию вернулся раздосадованный Конради: ему не удалось взять анализ крови у детей одного еврейского поселения, потому что местный раввин убедил жителей прогнать подозрительного доктора. Все уговоры после этого оказались бессильны. Дригальский, видя как был опечален коллега, предложил ему партию в шахматы. За всё время их знакомства Вильгельму ни разу не удавалось выиграть у Хайнриха, поэтому он решил, что очередная победа быстро взбодрит друга и развеет его уныние. Однако в этот раз произошло непредвиденное — Конради сдался в середине игры.

— Но почему, Хайнрих!?

— Нет смысла сопротивляться, мой дорогой Вильгельм. Смотрите, — Конради стал небрежно водить указательным пальцем над доской, — сперва, вы подрываете мой пешечный центр, затем ваш фианкеттированный слон заходит ко мне в тыл, а после ладья ставится на вертикаль f и всё. Дальше мне уже никуда не деться.

— Но я не видел этого хода пешкой, Хайнрих, и не додумался бы до такого развития! Вы слишком рано сдались.

— Это не важно, Вильгельм. Главное, что я вижу партию на много ходов вперёд. Я совершил ошибку в дебюте, из-за которой всё пошло не так. Если честно, то я собирался сдаться ещё несколько ходов назад, но всё откладывал сдачу. Хватит.

— Но я всё равно считаю, что сдаваться нельзя ни при каких обстоятельствах. Всегда нужно биться до последнего.

— В вас говорит настоящий прусский офицер, Вильгельм.

— Пожалуй… Но кто же тогда говорит в вас, Хайнрих?

Конради устало потёр глаза.

— Хороший шахматист, Вильгельм. Просто хороший шахматист, — с этими словами он отправился спать.

Тот вечер запомнился Вильгельму, потому что Хайнрих открылся ему с неожиданной стороны. Возможно, он удостоил бы их разговор бóльшего внимания, если бы все его мысли тогда не были заняты 25-летней замужней Элизабет Диль.

Если страстью Конради были шахматы, то настоящей страстью Дригальского была музыка. Куда бы не забросила его полковая судьба, везде он находил филармонии и музыкальные общества, в которых мог бы усладить свой слух и утолить культурный голод. В Саарбрюккене концерты проходили в городском клубе, располагавшемся в особняке старого графа. Там-то Вильгельм и повстречал свою ненаглядную. Элизабет Диль была единственным и поэтому весьма избалованным ребёнком богатых родителей — её отец владел несколькими поместьями и пивоварней. С детства из неё растили светскую даму: уроки английского и французского, верховая езда, теннис, игра на фортепиано, пение, танцы. Элизабет мечтала писать театральные пьесы и путешествовать по миру, однако в 19 лет родители выдали её замуж за уважаемого адвоката, который был в два раза старше неё. За пять лет брака Элизабет родила двоих сыновей, но образцовой домохозяйкой и матерью не стала. Старик-муж не удовлетворял её ни в интеллектуальном, ни в эстетическом плане. Заниматься детьми она тоже не собиралась. Всё время свободолюбивая Элизабет проводила либо на балах, либо в деловом зале отцовского пивного ресторана, где писала свой первый художественный роман.

Однажды на концерте в доме у графа она познакомилась с Дригальским. На ней были жемчужные серьги в тот вечер, и он подошёл к ней с двумя бокалам шампанского и фразой: «Ваши нежные розовые ушки как будто плачут жемчужными слезами». Она читала ему отрывки своей рукописи, он играл ей на лютне. Их роман закручивался всё стремительнее, и даже четырёхмесячный ребёнок, который ждал в кроватке свою маму, к сожалению, не мог этому помешать. Элизабет всё чаще появлялась с Вильгельмом в общественных местах, нарушая все нормы приличия. Назревал грандиозный для Саарбрюккена скандал. В один из дней Диль решилась на отчаянный шаг: подать на развод, чем вызвала волну жесточайшего негодования. Отец лишил её наследства и запретил когда-либо появляться на пороге своих владений, а муж выставил с вещами из дома, сказав детям, что их мать умерла[9]. Консервативное городское сообщество тоже вынесло свой неутешительный вердикт — Элизабет прозрачно намекнули о необходимости покинуть границы добропорядочного Саарбрюккена.

Вильгельм был бы счастлив жениться на Элизабет и увезти её в Берлин, но вот незадача: магистрат нарочно затягивал решение бракоразводного процесса, в надежде на то, что Диль одумается. Складывалась патовая ситуация: вернуться домой Элизабет не могла, но и развестись ей тоже не разрешали. В конечном итоге она переехала в небольшой городок в Лотарингии, где Дригальский помог ей снять скромную квартирку. В провинциальной тиши Элизабет смогла целиком посвятить себя литературе: она сочиняла детские сказки, писала статьи в газеты, публиковала бульварные романы. Главной темой её творчества стала тема несчастливых браков, которые ограничивали автономию и самореализацию немецких женщин. В Германии к этому моменту как раз нарастал интерес к идеям феминизма и признанию прав женщин, поэтому произведения Диль пользовались популярностью.

В 1904 году кампания по борьбе с брюшным тифом в междуречье Саара и Мозеля подошла к концу. Команде бактериологов из Королевского института инфекционных заболеваний удалось добиться двукратного снижения заболеваемости и разработать подробную программу дальнейших действий для участковых врачей. У Дригальского и Коха сложились прекрасные дружеские отношения. Вильгельм часто бывал у директора дома и был знаком с его молодой супругой[10]. Он был посвящён в семейные дела и знал, что несколько лет назад Кох пережил тяжёлый бракоразводный процесс, поэтому решил спросить совета у своего начальника. «Да, нам с Биби пришлось тогда нелегко,» — охотно отвечал Кох. — «Если бы не вмешался лично кайзер, то мне бы никогда не разрешили развестись. Вам следует поступить точно так же, и пробиваться со своим запросом на самый верх. Вы ведь военный офицер, а кайзер является Верховным Главнокомандующим. Вот и обратитесь к нему с рапортом.» Дригальский так и сделал, после чего был вызван в военно-медицинское управление. Заместитель генерал-штаб-доктора в приватной беседе объяснил, что его ходатайство может быть удовлетворено, если капитан фон Дригальский оставит, наконец, свои исследования в институте Коха и наведёт порядок в бактериологическом отделе армейского корпуса: «Командование ожидает от вас ревностного и самоотверженного служения в войсках». Между наукой и любовью Вильгельм выбрал второе — он посчитал, что Кох его непременно поймёт. В марте 1905 года высшим соизволением кайзера Элизабет Диль разрешено было развестись и повторно выйти замуж за Вильгельма фон Дригальского. После медового месяца, проведённого в Норвегии, счастливый Вильгельм намеревался перевезти жену в Кассель, где квартировался его полк. Однако гарнизонная жизнь мало прельщала истомившуюся в провинции Элизабет, и она продолжила путешествовать по Европе в одиночку. Сбережения Дригальского таяли на глазах: капитанское жалование не могло удовлетворить изысканных запросов молодой жены.

Вынужденная разлука с Элизабет, бесконечные манёвры, сменяющиеся палаточные больницы, кредиты — всё это сильно удручало Вильгельма. В 1907 году в читальном зале военного госпиталя ему на глаза попалась реклама в газете об учреждении новой должности городского врача в Галле с необычайно высокой зарплатой, пожизненным назначением и гражданским чином соответствующим званию заведующего отделением. Посоветовавшись с женой, Дригальский принял решение навсегда оставить военную службу и подал прошение об отставке. Новая должность предоставляла бывшему военврачу широкие возможности для реализации его недюжинного таланта к практической работе. Лорд-мэр Галле принял его со словами: «Я не знаю, что и как вы будете делать, но в кратчайшие сроки вы должны обеспечить сохранность здоровья населения нашего города! Ситуация у нас удручающая, поэтому муниципалитет не скупится ни на какие средства. Я поручаю вам всю городскую службу здравоохранения, включая надзор за школами, детскими домами и, если понадобится, даже канализацией. Делайте всё, что считаете нужным.»

Глава 7. Крестник Коха

Галле был крупным старинным городом с развитой промышленностью и населением около 180 тыс. человек, однако состояние здоровья жителей действительно было одним из самых плохих во всём Рейхе. После непродолжительного, но внимательного анализа ситуации Дригальский пришёл к выводу, что краеугольной проблемой была высокая детская смертность: в городе умирал примерно каждый четвёртый новорожденный. Скарлатина и дифтерия уносили жизни сотен детей; заболеваемость туберкулёзом пугала своей тревожной неизвестностью, потому что жилищные инспекции не проводились должным образом; регистрация других инфекционных заболеваний попросту не велась. В детских клиниках наблюдались такие массовые смерти, что их в пору было переименовывать в «притоны для убийств».

«К своему главному ужасу я обнаружил жутчайшее безразличие к детской смертности среди населения. “Так уж сложилось,” — говорили все вокруг. 9-месячный труд матерей по вынашиванию граждан Империи был обесценен. Младенцам отказывали в их священном праве на жизнь, в то время как они могли только плакать и кричать. Я даже составил список наиболее распространённых фраз от тётушек и бабушек, слышанных мною в связи со смертью детей:

• “О нет, мы ведь тоже пили (ели) из этой бутылки и остались живы…”
• “Квартиру не надо проветривать, в уличном воздухе много заразы для ребёнка…”
• “Маленький ребёнок должен быть хорошо укутан и лежать под толстыми подушками в тепле…”
• “Диарея — это не так страшно. Каждый ребёнок должен через это пройти и почиститься…”
• “Грудь не давала достаточно молока, поэтому мы перестали ей кормить…”»

Первым делом главный городской врач Вильгельм фон Дригальский учредил на вверенной ему территории жилищные, школьные и больничные инспекции, которые занимались строгим учётом и контролем всей эпидемиологической обстановки в Галле. Действовал он довольно радикально. Например, школьные инспектора на специальных бланках должны были докладывать обо всех случаях кори, ветрянки, дифтерии, скарлатины, коклюша и других заболеваний — после того, как об ученике сообщалось, никто в мире не мог больше вернуть его в школу, пока участковый врач не объявлял его здоровым и незаразным. Также обязательному обследованию подвергались все братья и сёстры заболевшего, посещающие учебные заведения.

В городе были организованы бесплатные молочные кухни, которые производили стерильные молочные смеси с правильным порционированием согласно возрасту. Дригальский развернул мощную пропаганду грудного вскармливания среди невежественного населения, а также открыл несколько центров по уходу за младенцами, где матери получали все необходимые консультации; сотрудники центров также осуществляли патронаж новорожденных на дому. Сосредоточив свою работу на самых незащищённых и малообеспеченных слоях населения, за пять лет бывший бактериолог добился в городе парадоксальных результатов: детская смертность в бедных, но опекаемых муниципалитетом семьях составляла всего 8.5%, а в благополучных — 18.8%!

К слову о детях. На радостях от переезда в роскошный дом в Галле Вильгельм и Элизабет зачали их первенца — сына Вольфа (Вольфганга). Дригальский очень хотел, чтобы Роберт Кох стал крёстным отцом для мальчика, но знакомые стали убеждать его, что Кох был агностиком, и что он непременно откажется. В конце 1907 года они встретились на банкете в честь дня рождения господина тайного советника: Кох отмечал своё 64-летие. Бывший начальник принял Дригальского очень тепло: он обнял его за плечи и подвёл к стоявшему неподалёку министру культуры и науки:

— Герр Науманн! Вот этому человеку необходимо оформить звание профессора. Поспособствуйте, пожалуйста.

— Конечно, господин тайный советник. Вы же знаете, под ваше поручительство я готов на всё!

— Но… — Дригальский хотел было что-то возразить, но Кох быстро оттащил его от министра. — Но, герр Кох, мне ведь не достаёт необходимого педагогического стажа, и я…

— Оставьте всё это, Вильгельм. Звание профессора — это высшая академическая цель для любого учёного, и вы как никто этого достойны. Без профессорского звания на вас всегда будут смотреть свысока. Перед учёными или чиновниками вы не побряцаете своей саблей и не ослепите их блеском мундира. Никто не станет вас даже слушать. Поверьте мне, я через это прошёл.

Окрылённый такой неожиданной милостью Коха, Дригальский решил ковать железо, пока оно горячо. Он попросил бывшего шефа стать крёстным отцом для Вольфа.

— Знаете… я не думаю, что достаточно воцерковлён для этого, и вряд ли являюсь образцовым христианином.

— Религиозные аспекты для меня не важны, герр Кох. Я стольким обязан вам. Вы сформировали меня как учёного, как профессионала. Вы столько сделали для науки, для человечества. Я хочу, чтобы мой сын однажды тоже проникся вашими идеями, прикоснулся к вашей славе, чтобы лучи её осветили его жизненный путь. Я надеюсь, что честь оказаться крестником такого человека заставит его идти вперёд, к свершениям, и добиваться бóльшего.

— Что ж, если вы так считаете, то я с радостью для вас это сделаю.

Однако Роберт Кох отнюдь не был простодушным добряком и милость его распространялась далеко не на всех подчинённых. Как-то раз в 1911 году в коридоре Университета Галле, где Дригальский вёл небольшой курс по бактериологии, он повстречал Хайнриха Конради.

— Дорогой Хайнрих! Какими судьбами?

— Да вот, предложили должность ассистента на кафедре гигиены.

— Что же вы, оставили лабораторию Коха?

— Скорее, это она оставила меня.

— В каком смысле?

— После того как вы уехали из Саарбрюккена, я рассчитывал занять ваше место директора исследовательского центра, но нет — Кох распорядился поставить туда другого человека. Тогда я понадеялся, что он хочет вернуть меня в Берлин, что в Институте, наконец-то, освободилось для меня место ассистента, но снова нет. Старик не впечатлился моей работой по аутолизу и не спешил меня возвращать. Моя процедура культивирования менингококков ему тоже не понравилась. В итоге я восемь лет проторчал в Трире, охотясь за брюшным тифом, и что же вы думаете? Я не то что, не удостоился никакого официального поощрения или награды, я не заслужил даже устной благодарности от него! А я, между прочим, разработал оригинальный и эффективный метод лечения брюшного тифа, вы читали мою статью?

— Простите, Хайнрих, я, к сожалению, несколько выпал из научного мира и, видимо, пропустил последние новости.

— Я получил благоприятные результаты при лечении искусственно заражённых кроликов клизмами с хлороформом. Приём per os тоже был обнадёживающим.

— А с людьми вы экспериментировали?

— В психиатрической больнице в Нойнкирхене я успел опробовать ректальное введение и терапию капсулами с хлороформом, но получил неоднозначные данные.

— И что же случилось потом? Почему вы не продолжили эксперименты?

— Потом мы окончательно разругались с Кохом: я настойчиво требовал от него повышения, а он по своим каналам выбил мне лишь звание профессора и сказал, что этого будет достаточно. Я не получил ни прибавки к зарплате, ни собственной лаборатории… В конечном итоге мне надоело всё это терпеть, и я уволился. Я думал, что после Коха все двери передо мной будут открыты, но, к сожалению, моё происхождение для работодателей оказалось важнее.

Дригальский непонимающе посмотрел на Конради.

— Вильгельм, не делайте такое лицо, будто вы не знаете, что мои родители евреи.

— Простите, Хайнрих. Просто я привык считать, что у нас в лаборатории Коха не было “ни эллина, ни иудея, ни скифа”[11], а все сотрудники были равны и одинаково спаяны любовью к науке и родине.

— Вы законченный идеалист, Вильгельм. И либерал. Я всегда ценил в вас это. Жаль, что далеко не все в Рейхе разделяют вашу точку зрения, — Хайнрих с горечью посмотрел в окно. — Так или иначе, я вернулся к отцу во Франкфурт. Пытался поступить на государственную службу. Даже успешно сдал экзамен на участкового врача, однако в муниципалитете мне деликатно объяснили, что не собираются брать на работу врача-еврея. Я не отчаивался, помогал отцу с частной практикой, но со временем понял, что нигде кроме научных академических кругов мне не рады. И раз уж мне досталось профессорское наследие от Коха — глупо бы было не разыграть такую партию.

— Что ж, значит снова будем работать вместе?

— Боюсь, что нет. У меня только что должна была пройти хабилитация, но я отказался.

— Как?! Но почему?

— Честно? Слишком маленький город, слишком бедный университет. Такие университеты, как ваш, принято называть «проходными»: молодёжь здесь не задерживается, любой у кого проявился хоть мало-мальский талант при первой же возможности уезжает отсюда в Берлин или Лейпциг. Да, и к тому же, пока я жил здесь несколько дней мне успело прийти приглашение из Дрездена. Там появилось вакантное место в Центральном управлении общественного здравоохранения.

— В отдел эпидемиологии?

— Нет, в отдел по проверке продуктов питания. У них есть своя лаборатория, а у меня как раз есть несколько новаторских идей по стерилизации и консервации пищевых продуктов. Кроме того, Управление находится при Дрезденском техническом университете, так что, вероятно, я смогу читать там заодно лекции по химии, а не по гигиене, как здесь. То, о чём я давно мечтал. Простите, Вильгельм, рад был с вами повидаться, но я уже опаздываю на поезд, — он пожал бывшему коллеге руку и спешно пропал из его жизни ещё на несколько лет.

А тем временем в Галле продолжалась работа. Многочисленные инспекции Дригальского уже давали свои плоды: графики смертности в городе неумолимо ползли вниз. В 1913 году Вильгельм решил, что пора была переключить фокус внимания с болезней детей на болезни взрослых. Бывший бактериолог не побоялся первым в Германии обнажить неприглядную и, даже, запретную тему срамных болезней.

«Гонорея и люэс (сифилис) были чрезвычайно распространены. Студенты, молодые офицеры и странствующие торговцы находились под большой угрозой. В обществе происходило весьма катастрофическое распространение этих чрезвычайно коварных болезней, которым невежество, вопиющее невежество и леность мысли прокладывали путь в прискорбной степени. Существовали круги, в которых “подхватить что-то” считалось почти само собой разумеющимся. Я видел печальные картины в военном училище, в Шарите. Видел, как психушки заполнялись жертвами позднего сифилиса. Слишком часто я наблюдал во внешне великолепных браках дурные инфекции, приводящие к постоянной болезни жены и бездетности. Невыносимо было видеть, как каждый год, по минутному безрассудству, под глупым влиянием невежественных и беспринципных людей, множество ещё совсем юных мальчиков и хорошеньких девушек натыкались на грязное несчастье. Хотелось мне того или нет — я должен был начать систематическую борьбу с венерическими заболеваниями.»

По мнению Дригальского уроки «Сексуального просвещения», входившие в ту пору в моду, не имели никакой практической пользы: знание процессов создания и рождения человека не могло укротить огромную силу природной страсти. Главный городской врач присматривался ко всем перспективным методам лечения сифилиса и гонореи; открыл в Галле консультативный центр, где вёлся ежедневный амбулаторный приём больных.  Позже в центре появились 30 палат с койками для тяжёлых «венериков». Вёлся их учёт. Дригальский пытался организовать правильный надзор за проституцией, однако его планам помешала война.

Глава 8. Железный крест

В конце июня 1914 года Вильгельм фон Дригальский отдыхал с женой в Нидерландах. В один из дней, когда они прятались от знойной жары в тени гостевого дома, к ним неожиданно вышел метрдотель и объявил: «Плохие новости: наследник австрийского престола убит в Сараево[12]. Это означает войну.» Его словам никто не поверил: постояльцы продолжили отдыхать и наслаждаться жизнью. Кругом царило спокойствие, прилавки пестрели всевозможными товарами. Но чутьё бывшего офицера подсказало Вильгельму, что несмотря на кажущуюся идиллию лучше было поторопиться собрать чемоданы. Они с Элизабет успели выехать на последнем поезде в Германию, где дома на рабочем столе его уже ждал приказ о мобилизации как гигиениста IV резервного корпуса.

«Во всех войнах до этого наибольшие потери всегда приносили не меч, пуля или граната, а эпидемии. Но теперь германская армия и флот усвоили уроки прежних времён и обеспечили, как оказалось, отличные санитарные и гигиенические “доспехи”. Борьба с болезнями была основана исключительно на открытиях и уроках Коха и его школы. Нам предстояло отпраздновать триумф, о котором несведущие в биологии люди не имели ни малейшего представления. Когда где-то изобретают новую большую бомбу, все об этом знают. Новое оружие быстро окружают романтическим шиком: “Боже мой, оно взрывается!” Но когда вы добиваетесь того, чтобы более 95% всех раненых и больных солдат смогли снова встать в строй — это тихое событие почему-то легко проходит незамеченным для нации, хотя оно значит для армии и родины гораздо больше, чем самое впечатляющее оружие.»

Сразу же после мобилизации Дригальский оказался на передовой Восточного фронта. Война встретила его во всей своей неприглядности: здесь не было лоска мундиров и бравурных маршей, но лишь болезни, эпидемии и смерть. Как военный гигиенист Вильгельм лично обходил все окопы и следил, чтобы у солдат всё было в порядке. Полевые интенданты жаловались на нехватку солёного мяса и квашеной капусты — он выбивал необходимые продукты от командования; в войсках началась дизентерия — он закупал вагоны белой глины (bolus alba), лучшего из известных на тот момент адсорбентов; приезжало пополнение — он внимательно следил за тем, чтобы все были привиты от брюшного тифа. Сложнее дело обстояло с эпидемией сыпного тифа: вши одолевали всех, не взирая на награды и звания. По всему фронту Дригальский строил так называемые «санитарные станции», через которые можно было пропустить всю армию и надёжно дезинфицировать её за восемь дней. Станции состояли из трёх частей: в первой «грязной» части люди сдавали свою униформу и нижнее бельё, которое проходило обработку в нагретых до 70° камерах (кожаные вещи не выдерживали нагрева, поэтому обрабатывались раствором крезола); во второй части людей брили наголо и мыли под открытым небом согласно инструкциям; в третьей же части люди дожидались своей очищенной от вшей одежды.

В начале 1915 года Дригальскому приказали провести инспекцию русских лагерей для военнопленных, разбросанных по всей стране. Вид тифозных бараков поверг его в страшное уныние. Он смазывал обувь вазелином, чтобы ни одна вошь не могла заползти на ноги, пытался защитить себя порошком трикрезола и гелем от тараканов, но получил лишь токсическое отравление. На коже появились покраснения и язвы, выпали все волосы на голове. Несколько дней его лихорадило и рвало. После выздоровления командование наградило его Железным крестом первого класса за особые успехи медицинского корпуса и перекинуло на Западный фронт в Брюссель в качестве военно-медицинского советника при штабе армии. Дригальский трясся в железнодорожном вагоне, забитом ранеными, внимательно рассматривая свою награду: прямоугольный воронёный крест в серебряной окантовке. Точно такой же крест он с завистью разглядывал в детстве на портрете своего деда-полковника. Теперь он знал, какой ценой достаются подобные ордена.

В Бельгии Дригальский очутился как будто бы на другой планете: лощёные офицеры с эполетами, блеск дворцов, печёные фрукты и бекон на столах. Оказывается, война могла выглядеть и по-другому. Здесь не было тифа, не было вшей, отовсюду не доносились крики раненых и не рвались снаряды. Здесь же он снова повстречал Хайнриха Конради: тот служил начальником эпидемиологической лаборатории в 50 километрах от Брюсселя и сейчас прибыл в штаб с отчётом. В свои 40 лет Хайнрих был по-прежнему свеж и красив, его мундир идеально выглажен, сапоги вычищены, а волосы аккуратно уложены набок.

— Дригальский? Вильгельм? Боже мой, вас не узнать! Что с вами случилось? Куда делись ваши роскошные усы? А волосы?

Вильгельм скромно и лаконично рассказал бывшему коллеге обо всех тяготах, пережитых им на Восточном фронте.

— Ужасная история. Но простите, дружище, у меня жуткий цейтнот! Спешу к генералу, — Конради похлопал рукой по папке с документами. — Старик Френкель был неправ! Я исследовал более 50 образцов и обнаружил настоящего возбудителя газовой гангрены. Можете себе представить? Им оказался очень подвижный анаэроб, положительно окрашивающийся по Граму, а Френкель, если помните, утверждал, что это неподвижная бацилла. Но это ещё не самое главное, мне удалось также разработать эффективный метод предупреждения и терапии инфицированных ран с помощью кислорода и солевого раствора. Хочу добиться от руководства, чтобы его внедрили во всех наших военных госпиталях. Уж это открытие меня точно прославит![13] — и победно помахав рукой, он скрылся в дверях штаба.

Вильгельм фон Дригальский скромно завидовал пышущему исследовательским азартом Конради, хотя прекрасно помнил, что сам отказался от науки. Помнил он также, что у самого Хайнриха просто не было выбора: наука стала его единственным возможным прибежищем. «Как интересно,» — подумал Дригальский. — «Мы все иногда хотим другой судьбы, но сами же принимаем такие решения, которые приводят нас туда, где мы есть. Я поступил так, как считал правильным. Пускай я не стал учёным-исследователем, но зато у меня есть сын Вольф. У него будет другая судьба: ему не придётся связывать свою жизнь с армией; ему не придётся искать высоких покровителей в медицине — моего авторитета хватит, чтобы найти ему достойное место. Я всем его обеспечу, чтобы благословлённый Робертом Кохом он спокойно двигался навстречу научным свершениям.» Между тем, было не время для излишней патетики и рефлексии. Шла война. И пусть в Брюсселе не рвались шрапнельные снаряды, и солдаты не изнывали от ненавистных вшей, медицинской работы здесь тоже хватало. Главной угрозой для армии в Бельгии были хорошо знакомые Дригальскому венерические заболевания.

Первым делом Вильгельм отмёл идею о пропаганде воздержания в войсках, как абсолютно неэффективную и даже вредную. Он разработал и внедрил программу по организации гарнизонных публичных домов, в которые за хорошую плату набирали на работу всех проявивших желание женщин. Сотрудницы борделя проходили строгий ежедневный медицинский осмотр в начале рабочего дня. Посетители так же осматривались дежурным врачом перед «актом релаксации», а после проходили профилактическую дезинфекцию. Внутри публичного дома всегда дежурил вооруженный охранник, следивший за порядком. Кроме того, всем солдатам и офицерам бесплатно выдавался запас презервативов «для удовлетворения естественных потребностей» — Германская империя ещё с начала XX века была главным поставщиком индивидуальных средств защиты для всего мира, поэтому с началом войны недостатка в презервативах не испытывала. Программа Дригальского по контролю инфекций, передающихся половым путём, привела к выдающимся результатам: если для британских военных (пропагандировавших в начале войны только воздержание) заболеваемость сифилисом и гонореей составляла около 15%, то для немцев — чуть менее 3%.

Казалось, что для Вильгельма фон Дригальского не было невыполнимых задач, что он может справиться с любым заболеванием и всегда вернуть войскам прежнюю крепость и силу духа, но весной 1918 года в уже уставшую и голодную армию пришла новая беда. Эпидемия неизвестной болезни, поначалу не очень страшной, быстро распространялась с запада на восток, принимая всё более злокачественный характер. Её называли «испанской болезнью». Грипп, который напоминал лёгочную чуму, уносил огромное количество жизней среди самых сильных и самых лучших людей, а врачи не имели ни малейшего понятия о его природе. Холодное и липкое отчаяние растекалось по всей Империи, сковывая волю людей. А затем наступил горький конец: экономический крах, гиперинфляция и общий моральный упадок заставили Германию сдаться. Кайзер Вильгельм II бежал в Голландию, а на улицах бушевала Ноябрьская революция. С балкона Рейхстага восставшие кричали: «Милитаризм закончился! Старая и гнилая монархия рухнула! Да здравствует всё новое! Да здравствует Веймарская Республика!» Нескончаемый поток из миллионов немецких солдат хлынул обратно домой со всех прифронтовых и оккупированных территорий, неся с собой болезни, страх и злобу.

Вернулся домой и Вильгельм — в Галле его ждала прежняя должность главного городского врача и жена Элизабет с двумя детьми: малышка Леонора успела родиться ещё до войны в 1912 году. Дригальский и Диль никогда не были хорошими родителями: он всегда был занят работой, она — своим творчеством. Домашние хлопоты были целиком отданы наёмному управителю, а дети — няньке. После поражения в войне в немцах чувствовалась болезненная отчуждённость и депрессия. Народ требовалось чем-то отвлечь. Элизабет Диль, всегда безупречно улавливавшая веяния времени, сосредоточилась на лёгких детективных и исторических романах, переносивших читателя в другие страны и эпохи. Её произведения публиковались за границей, сама она тоже много путешествовала. Она посещала балы прессы, театральные премьеры, открытия выставок. Вильгельм фон Дригальский и сам был утончённым интеллектуалом, не пропускавшим в былые времена ни одного нового концерта, но с войны он вернулся немного другим. От накатывавшего временами отчаяния его спасала только работа.

Глава 9. Веймарская республика

В Веймарской республике было неспокойно. Повсюду горели костры восстаний и плебисцитов. Регионы заявляли о желании выйти из состава бывшей Германии. В городах процветал разбой и грабежи. Дригальский организовывал неравнодушных жителей в патрули и сам с оружием в руках нёс ночную вахту по охране порядка на улицах Галле. На политическом небосводе ежедневно появлялись всё новые и новые партии: сначала они были полны идеалов и благородного патриотизма, но со временем обнажалась их узколобая фракционность. В 1919 году Вильгельм вступил в Немецкую демократическую партию, наиболее соответствовавшую его взглядам, однако правительство всё равно оставалось коалиционным, и ему, как начальнику здравоохранения, необходимо было учиться выстраивать отношения с другими политиками и часто идти на компромиссы. Несмотря на то, что всё госуправление трещало по швам, тщательно выстроенную систему социального обеспечения больных, голодных и престарелых удалось сохранить. Последовательно Дригальскому удалось восстановить все прежние надзорные органы, а также вернуть контроль над венерическими заболеваниями.

Из-за угрожающей демографической ситуации в 1920-х годах в Германии особую популярность получила расовая гигиена, причём сторонники этого нового направления в медицине сразу же разбились на два лагеря: первые пропагандировали радикальные идеи искусственного этнического отбора, принудительной стерилизации, расовой чистоты; вторые же наоборот воспринимали расовую гигиену, как специальную отрасль превентивной медицины, нацеленной на улучшение здоровья всей нации. Вильгельм фон Дригальский, безусловно, принадлежал ко вторым. В Галле он организовал центр брачного консультирования, где бездетным семьям оказывалась вся возможная поддержка, а также велась работа по предотвращению разводов из-за тяжёлого бремени венерических и других болезней. Дригальский горячо поддержал правительственную инициативу по учёту всех  имбецильных семей. Он наивно считал, что тотальная регистрация случаев наследственных психических заболеваний существенно поможет в работе его центра и окажет благотворное влияние на планирование браков и избавление будущих семей от непосильных тягот. Он даже не подозревал, какое применение его тщательно составленным спискам «неполноценных» людей найдут спустя 20 лет одержимые евгеникой нацисты[14].

В начале 1924 года в Берлине освободилось место начальника службы общественного здравоохранения. Учитывая блестящие показатели работы Дригальского в Галле, его — ученика самогó Коха — охотно ждали в столице. Повышение было очень кстати: его сын Вольф уже оканчивал гимназию, а амбиции жены давно вышли за границы тихого саксонского городка. Однако, прежде чем дать своё согласие, Вильгельм как настоящий военный офицер решил провести рекогносцировку — выяснить, чем жил и дышал современный Берлин. Единственным человеком, которому он полностью доверял в столице, был Пауль Фрош. После смерти Роберта Коха он был удостоен звания тайного медицинского советника и перешёл на должность директора Института гигиены при Берлинском университете ветеринарной медицины, где продолжил свою работу с туберкулёзом и ящуром. Дригальский встретил его на скамейке в небольшом скверике рядом с Институтом. Заметно постаревший, слегка полноватый, ссутуленный Фрош поджидал бывшего подчинённого с неизменной сигаретой в руках.

— А-а-а, предатель Дригальский, собственной персоной.

— Добрый день, герр Фрош.

— Попрошу вас обращаться ко мне «господин тайный медицинский советник Фрош»!

Дригальский немного обомлел от неожиданности, но хохот Фроша прервал его растерянность.

— Боже мой, Дригальский… Прошло 25 лет, а у вас так и не появилось ни капли юмора. Я вижу, что даже ваши волосы сбежали с такой скучной головы. Кстати, серьёзно, что, чёрт возьми, с ними случилось? Неужели вы попали под атаку фосгеном[15]?

— Никак нет. Боюсь, что это сыпной тиф отомстил мне за своего собрата.

— Лагеря для военнопленных? Понимаю-понимаю. Самому довелось это увидеть.

— Как, вас тоже призвали?

— Конечно! Старший штабной врач 2-го Императорского гвардейского пехотного полка. А вы думали, вы один герой? Хорошо хоть вы страну не предали в трудную минуту.

— Герр Фрош, почему вы постоянно называете меня предателем?

— А как вас ещё прикажете называть? Вы предали нас с Кохом, предали науку, исследования. И всё ради чего? Тёпленького местечка в депздраве?

— Но у меня была молодая жена, герр Фрош, двое детей — мне как порядочному человеку необходимо было позаботиться о семье…

— Вздор, Дригальский! У меня пятеро детей и мне никогда не приходила в голову мысль бросить науку! — Пауль Фрош тяжело и надсадно закашлялся, сплюнув густую мокроту.

— Герр Фрош, вам необходимо немедленно отказаться от сигарет. Вы слышали свой кашель?

— Не волнуйтесь, Дригальский. Вы же знаете, что я не умру до тех пор, пока не увижу в микроскоп вирус ящура, — болезненно улыбнулся Фрош.

— Это не смешно, герр Фрош. Шутка, повторенная сотню раз, становится глупостью. Вирус — не бактерия, нам никогда не разглядеть его в микроскоп, и вы прекрасно это знаете. Так зачем столько лет повторять эту дурацкую присказку?

— Ох, Дригальский. Беру свои слова обратно: всё-таки хорошо, что вы оставили науку. Вы не умеете мечтать. В романах вашей жены больше фантазии, чем у вас. Вот Конради был фантазёр… Помните Конради? У этого еврейчика, конечно же, не было вашей усидчивости и системного мышления, ваших организаторских способностей, но зато у него была фантазия. В его голове постоянно роились оригинальные идеи. Он и в шахматы играл так же, помните? Постоянно придумывал какие-то комбинации. Чего он не умел, так это терпеть. Ждать и терпеть. Знаете, как я его всегда обыгрывал? Я делал ходы по десять-пятнадцать минут, специально затягивая партию. Его это страшно раздражало. Он играл быстро, легко, не любил трудиться, корпеть над позицией. Да… Вы подходили друг другу. Чёрта с два бы вы придумали эту питательную среду порознь! Только вместе. Синергия. А ведь это я додумался поселить вас вместе в один кабинет. Это было как прыснуть кислоты в щёлочь — обязательно должна была произойти реакция… Но, что уж об этом. Дела минувшие. Скажите лучше, зачем я вам вдруг понадобился?

— Вы теперь стали большим начальником, у вас собственный институт?

— Да. Первым эту должность предложили Лёффлеру, но этот лентяй отказался переезжать из своего Грайфсвальда. И тогда они перезвонили мне, а я дурак, согласился. У господина тайного советника работалось проще: я курировал только науку, а всей административной чепухой занимался он. Теперь же мне приходится тратить уйму времени на общение со всякими министрами, медицинскими советниками, администрацией. Доказывать, упрашивать, выбивать средства. Вы, небось, тоже туда метите? В начальники здравоохранения?

— Да, герр Фрош. В Берлине я доверяю только вам: расскажите, пожалуйста, на кого ещё тут можно положиться, с кем можно иметь дело, а с кем нельзя?

И Пауль Фрош подробно рассказал Дригальскому о том, что знал. Например, что лорд-мэр был страшным хапугой, но очень много делал для города, пытаясь превратить его в главный европейский мегаполис; что бывший медицинский советник, пост которого хотел занять Дриагльский, был выдающимся организатором и выстроил одну из лучших в мире систем общественного здравоохранения; что глава городского совета был честный и порядочный человек, которому было нелегко угодить разношёрстным фракциям; что в правительстве правили бал социал-демократы с центристами, а одиозные радикалы, вроде Гитлера или Тельмана, и их партии после неудачных попыток восстаний ушли в подполье. Дригальский поблагодарил бывшего начальника за рассказ и пообещал в новой должности оказывать всю возможную поддержку его Институту гигиены, однако это стало их последней встречей. Спустя всего несколько месяцев Паулю Фрошу удалось с помощью коротковолнового ультрафиолетового света впервые получить фотографию вируса ящура в 4000-кратном увеличении. Это была настоящая сенсация! Фотографии вируса, напечатанные в газетах и журналах, за считанные дни облетели весь мир. Однако вскоре после этого грандиозного открытия здоровье тайного медицинского советника стало заметно ухудшаться. Фрош скончался от рака лёгких у себя дома в окружении большой и любящей семьи. На похоронах многие вспоминали его горькое пророчество: «я не умру, пока не увижу вирус ящура в микроскоп»[16].

Кандидатура Вильгельма фон Дригальского на должность начальника управления здравоохранением Берлина согласовывалась на разных уровнях почти год. Только в марте 1925 он смог приступить к своим обязанностям. Работа была большой и тяжёлой. Помимо вечных интриг, которые плелись в столичной администрации, огромное количество времени отнимали различные заседания комитетов, комиссий и депутаций.

«Во многих случаях, казалось, было неважно, что правильно, а важно, что выгодно той или иной парламентской группе. При этом большинство депутатов, мало что понимающих в медицине, чувствовали себя удивительно компетентными в вопросах здравоохранения — они рассуждали всегда беспристрастно и лишённые каких-либо сомнений.»

Однако, несмотря на все препятствия и помехи, Дригальский чувствовал себя как рыба в воде. Он действительно любил то дело, которым занимался. Его многолетний опыт, полученный в Галле, с успехом был перенесён на берлинскую землю. Но медицинская наука не стояла на месте: в повседневную практику вошла вакцинация от дифтерии; Кальме́т и Гере́н наладили во Франции выпуск вакцины от туберкулёза; у небезопасного эрлиховского препарата для лечения сифилиса появились более переносимые аналоги[17]. Благодаря усилиям Дригальского в 1927 году был принят закон о борьбе с венерическими заболеваниями, который обязывал всех инфицированных больных становиться на учёт в специальных консультационных центрах. Все кто этого не делал или отказывался от принудительного лечения подлежали полицейскому наказанию. Отдельные суровые меры были предусмотрены для тех, кто по неосторожности или халатности заражал сифилисом и гонореей других.

В личной жизни у Вильгельма всё было хорошо. Сын Вольф закончил с отличием медицинский университет и проходил практику в Шарите, подыскивая тему для докторской диссертации. Жена Элизабет была на пике творческой популярности — в их особняке в центре Берлина регулярно собиралась литературная гостиная с выдающимися писателями того времени:  Гуго фон Хофмансталем, Альфредом Керром, Максом Хальбе и другими. На таких вечерах Элизабет Диль любила быть в центре внимания, покоряя слушателей своей игрой на пианино или рассказами о заграничных приключениях. В 1929 году Дригальский в составе немецкой правительственной делегации отправился в Соединённые Штаты Америки. Он побывал в Голливуде, посетил завод Форда, путешествовал по Большому Солёному озеру и Гранд-Каньону. Но помимо экскурсий была ещё и работа: оценка деятельности исследовательских институтов, фармацевтических предприятий и больниц. Особенное впечатление на него произвела выстроенная в США система контроля за инфекционными заболеваниями. Вильгельм хвалил американцев, с сожалением признавая, что по многим направлениям науки они ушли далеко вперёд. «Да, мы внимательно читали вашего Коха!» — слышал он в ответ. В целом, поездка складывалась прекрасно — ровно до тех пор, пока на Уолл-стрит не случился биржевой крах.

В Нью-Йорке началась паника. Толпы людей собирались перед закрытыми дверями банков, требуя свои деньги. Брокеры штурмовали здание биржи, пытаясь успеть избавиться от обесценившихся акций. Члены немецкой делегации слабо понимали, что происходит, и не знали, стоило ли им прерывать свой визит. Спустя несколько дней после начала кризиса из Берлина стали поступать тревожные известия. В столице разгорался грандиозный коррупционный скандал, главным виновником которого был лорд-мэр, находившийся сейчас в Америке. Мэр ежедневно отсылал сотни телеграмм в Германию, пытаясь и оправдаться, и одновременно разобраться в том, что происходило за океаном. Вернувшись в Берлин, Дригальский не узнал своего любимого города: крупнейшие банки объявляли о банкротстве, члены правительства массово уходили в отставку, в парламенте шли настоящие бои, а по улицам маршировали неизвестные боевики в коричневой форме, называвшие себя «штурмовыми отрядами». Всё рушилось на глазах. Молодую республику трясло в судорогах. Повсюду забастовки, безработица, увольнения. В условиях жуткого политического раздрая и финансовой нестабильности народ замер в ожидании того, кто мог бы спасти гибнущую нацию. Люди в отчаянии готовы были подчиниться любой воле, которая бы проявила себя сильнее и больше всех. Такой животной и страшной силой стала Национал-социалистическая немецкая рабочая партия и её председатель Адольф Гитлер.

Глава 10. Последняя встреча

23 марта 1933 года с трибуны рейхстага Гитлер провозгласил «Закон о чрезвычайных полномочиях», по которому вся полнота власти в стране отныне принадлежала нацистам. Все партии, кроме НСДАП, были запрещены. Веймарская республика официально прекратила своё существование. Всем государственным чиновникам предписывалось вступить в национал-социалисты, однако мало кто ещё верил в серьёзность намерений и долговечность Гитлера. Вильгельму фон Дригальскому претила личность нового рейхсканцлера, ровно как и  идеология нацизма, поэтому он отказался менять партию. Дригальский считал, что его профессионализм будет цениться страной гораздо больше, чем его политические убеждения, и ожидал сохранения в должности. Другой точки зрения придерживался его 25-летний сын. Вольф преподавал в то время в Лейпцигском университете и изучал метаболизм витаминов. Дома разгорались жаркие споры: отец убеждал Вольфа не спешить и не поддаваться всеобщему помешательству, но тот в ответ уверял, что без нацистского значка теперь было невозможно построить карьеру: «Если я хочу продолжать спокойно работать и заниматься исследованиями, я должен вступить в партию, папа!» Мать Элизабет целиком поддержала сына, сказав, что всегда надо идти в ногу со временем.

В апреле-мае 1933 года нацизм явил миру своё истинное отвратительное лицо: из рейхсканцелярии один за другим посыпались антисемитские законы, призванные «исключить влияние евреев на общественную жизнь». Все неарийские чиновники подлежали немедленному увольнению, вводились квоты на приём евреев в учебные заведения, расовым чисткам подлежали университеты и институты, нотариальные и адвокатские конторы, школы и больницы. Горели яркие костры «вредных» книг на берлинской площади Опернплац. Началась массовая еврейская эмиграция. Расовая гигиена, которой занимался Дригальский, была целиком отдана в руки безжалостных сторонников расового отбора, одержимых идеей выведения сверхчеловека. Вильгельм отказался быть частью всего этого сумасшедшего шабаша и ушёл на пенсию. Как-то раз на пороге своего дома он встретил Хайнриха Конради. Хотя костюм у того был по-прежнему богат и изящен, но лицо его было полно усталости и скорби. Седые волосы прикрывали лысину, а заострённые мешки под глазами некрасиво оттягивали нижнее веко. Хайнрих приехал в столицу, чтобы просить Вильгельма о помощи:

— Вы ведь большая шишка здесь, в Берлине. Может быть, вы бы могли замолвить за меня словечко в правительстве? — Дригальский пригласил гостя в дом.

— К большому сожалению, Хайнрих, я оставил государственную службу, поэтому ничем помочь уже не смогу. — Конради поник головой. — А что у вас случилось? Вас уволили?

— Нет. Вернее, пока нет. Только благодаря статусу ветерана войны я всё ещё сохранил должность. Но надолго ли?

— А где вы сейчас живёте, работаете?

— В Дрездене. Работаю заведующим бактериологическим отделением Центрального управления общественного здравоохранения, а ещё преподаю в Техническом университете. Я каждый день только и думаю о том, что произойдёт завтра. Подчинённые смотрят на меня с презрением, перешёптываются по углам. Студенты дерзят, университет отказывается расследовать их хамские нападки. Мои часы преподавания регулярно сокращают. Каждый день какие-то новые законы, запреты. Я знаю, к чему всё это идёт.

— К чему же?

— Не будьте наивны, Вильгельм. К тому, что евреев очень скоро обвинят во всех бедах Германии и начнут вешать на столбах!

— Да, перестаньте нагнетать, Хайнрих. До такого не дойдёт никогда.

— Дойдёт, Вильгельм, ещё как дойдёт! Вы всегда были плохим шахматистом, а я вижу эту партию на несколько ходов вперёд. Я знаю, что будет. Вы видели, кого они выбрали рейхсканцлером? Это же полоумный садист! Завтра он скажет, что евреи виноваты во всех бедах Рейха: и в мировом финансовом кризисе, и в том, что мы проиграли в Великой войне…

— Но простите, война-то тут при чём?

— При том, Вильгельм! При том! Вы думаете, они будут искать причины?

— Я не знаю насчёт них, но простым немцам точно потребуются весомые причины.

— А, простым немцам… Да-да. Вы видели когда-нибудь еврейские погромы, Вильгельм?

— К счастью, нет.

— А я видел. Давно. В детстве. Однажды мой отец, уважаемый еврейский врач Эммануил Кон, взял меня с собой в одно еврейское местечко под Франкфуртом, где произошёл погром. Он приехал туда помогать раненым. Впечатляющее зрелище. А знаете, почему случился этот погром? — Дригальский молчал. — Из-за осквернения хо́стии.

— Из-за чего, простите?

— В соседней деревне в лютеранской церкви от сырости подгнил хлеб для евхаристии — хостия — и покрылся красной плесенью. Вы же знаете, что это Serratia marcescens производит такой красноватый пигмент продигиозин, но крестьяне, “простые немцы” почему-то, решили, что это евреи ночью пробрались в храм и осквернили хостии — проткнули хлеб иглами, чтобы вылилась кровь Христова.

— Ну, знаете… Такие предрассудки могли быть распространены раньше, тем более в деревенской местности, но сейчас…

— Нет, Вильгельм. Нет! Так было, так есть и так будет всегда! Во все времена! Во веки вечные! Чума опустошает города? Так это же потому что евреи отравили колодцы! Настали неурожай и голод? А, так это же евреи скупили себе весь хлеб! Потерялся ребёнок? Так это же евреи выкрали его, чтобы заколоть на будущей Пасхе! Финансовый кризис? Проигрыш в войне? Это всё выльют на евреев, Вильгельм, а вы все, “простые немцы”, будете стоять молча и на это смотреть, и делать вид, что ничего не происходит. И меня не спасёт ни то, что я христианин, ни то, что я воевал, ни мой смешанный брак — ничего.

Неожиданный приступ боли прострелил Конради в спину. Одной рукой он схватился за поясницу, в то время как вторая привычным движением потянулась во внутренний карман пиджака, где лежал заветный пузырёк с анальгетиком.

— Что с вами? — подскочил к другу Дригальский.

— Всё в порядке. Радикулит. Вот, спасаюсь фенацетином[18], — тихо проговорил Конради, проглатывая таблетку.

Какое-то время они сидели молча, пока Вильгельм не спросил:

— Так вы женились, Хайнрих?

— Да. Её зовут Маргарет. Это прекрасная женщина, очень порядочная, скромная, из бедной, неполноценной семьи. Она много лет работала у меня экономкой и была в меня влюблена. Ну, сами понимаете: богатый профессор, уважаемый врач, в доме интеллигентные гости, друзья. Я часто устраивал шахматные вечера. Но она всё это время скрывала свои чувства, пока в 20-х в университете у меня не начались проблемы на почве антисемитизма. Двое профессоров, сторонников расовой гигиены, начали травлю и клеветническую кампанию против меня, чтобы я уволился. Дело шло к дисциплинарной комиссии, и вот тогда Маргарет предложила мне пожениться. Она чистокровная немка, а смешанный брак уже тогда считался привилегией для лиц еврейского происхождения. И я согласился. Это мне существенно помогло, и я ей очень благодарен. Конечно, я её не люблю, но, как ни крути, а старость всё-таки приятнее встречать с кем-то вдвоём.

— У вас нет детей?

— Нет, — Конради саркастично посмеялся. — Маргарет очень хотела иметь детей, но у нас так и не получилось. Она считает, что это Господь наказал её за аборт, который она совершила когда-то давным-давно. А я вот думаю, может быть, это Господь наказывает меня за все те аборты, которые я делал молоденьким девушкам в Берлине, когда нуждался в деньгах.

— А вы не думали эмигрировать, Хайнрих?

— Эмигрировать? Куда? С евреями в Палестину? В эту отравленную малярией пустыню? Нет, спасибо. Я — немец, я никогда не мечтал о Земле обетованной. Или куда вы меня отправляете? В Америку, начинать всё с нуля? Нет, я слишком долго шёл к тому, что у меня есть. Мой дом, моё положение, работа. Знаете, какая у меня роскошная вилла в пригороде Дрездена? Трёхэтажный особняк в швейцарском стиле с итальянскими рельефами. На карнизе фронтон с деревянным резным балконом. А какая у меня мебель! Один  только инкрустированный шахматный столик с красно-белыми фигурками из слоновой кости знаете во сколько мне обошёлся? Вы предлагаете всё это бросить? Да, и где гарантии того, что в Америке завтра не начнётся то же самое?

Пока Дригальский и Конради разговаривали, в гостиную незаметно вошёл Вольф.

— Простите, я вам не помешал? — в петлице его пиджака красовался значок нацистской партии: чёрная свастика в красном окружении. Лицо Хайнриха помрачнело.

— Нет, молодой человек. Вы как раз вовремя. Я собирался уходить. Очевидно, что в этом доме мне уже ничем не помогут, — ещё раз глянув на партийный значок Вольфа, Конради попрощался с Дригальским, надел шляпу и вышел на улицу. Это была их последняя встреча.

Глава 11. Сталинград

Несколько лет Вильгельм фон Дригальский ждал и надеялся, что нацисты не справятся с властью в стране и возмущённый народ их сметёт, однако Гитлер сумел победить безработицу, навёл порядок в экономике, обеспечил промышленный рост. Страна расцвела. Полки магазинов вновь стали завалены всевозможной продукцией. По улицам бегали счастливые розовощёкие дети из гитлерюгенда. Фюрер очень тонко играл на национальной гордости немцев. Всюду звучала патриотическая музыка, устраивались спортивные фестивали, в кинотеатрах с утра до ночи крутились киноленты, восхвалявшие Рейх. Правда, за ширмой этого благополучия гестапо жестоко устраняло всех несогласных: коммунистов, евреев и даже бывших союзников. Но, как и предупреждал Конради, простые немцы, довольные своим положением, предпочитали не обращать на это внимание.

Дригальский отказывался сотрудничать с новой властью и жил на пенсию, подрабатывая лишь иногда врачом частной практики, а вот его жена не хотела менять привычный уклад жизни. Элизабет Диль, как талантливый шкипер, всегда умела подставить паруса своего литературного таланта под ветер благоприятных исторических обстоятельств. Привыкнув к роскоши и популярности, она приняла нацистские правила игры и, не задумываясь, вступила в Имперский союз немецких писателей. Гитлер был одержим идеей собирания германских земель, и первой в его списке была Саарская область, утерянная после войны. Все лояльные деятели культуры должны были немедленно сосредоточить своё внимание на этом вопросе, и Диль за несколько недель написала пропагандистский роман «Мы из Саара». Произведение не отличалось изяществом и глубоким смыслом, но вполне устроило нацистское руководство: роман вышел огромным тиражом, а Элизабет получила премию и столь желанный пропуск в высшее общество. Дригальский был в бешенстве: дома следовал скандал за скандалом. Он не желал мириться с тем, что по его гостиной на званых вечерах разгуливали нацистские приспешники. В ответ жена, дети и бывшие коллеги называли его «устаревшим идеалистом». Вильгельм чувствовал себя чужим на этом празднике жизни.

Как-то раз в конце 1936 года один старый приятель рассказал Вильгельму о своём путешествии в Австралию в качестве судового врача. «Как я мечтал раньше о таких путешествиях,» — вымолвил Дригальский. «Так, в чём же дело? Никогда не поздно начать!» — ответил друг. Через несколько дней на столе у Вильгельма лежало приглашение на работу от одной из крупнейших судоходных компаний. Ему было 65 лет, здоровье его сильно не беспокоило, дома он был никому не нужен, да и в целом чувствовал внутри некую отчуждённость. Почему бы не согласиться? Элизабет не стала его отговаривать, и он на три года отправился в плавание.

«Я думаю, нет большего счастья, чем то, которое охватывает тебя, когда ты стоишь на мостике, на солнцепёке, при достаточно резком, но не холодном ветре, и дышишь воздухом, которого не знаешь на суше. Возможно, это примитивное, животное ощущение счастья, но оно переполняет меня.

 

Я побывал в Вест-Индии, на северном и на западном берегу Южной Америки, в Восточной Азии. Впервые я увидел Перу, Египет, Суэцкий канал, Индийский океан, в котором плавали гигантские киты, Пинанг, Сингапур, Манилу, Шанхай, Циндао и Пекин. О, Пекин! Только об одном Пекине, я мог бы написать небольшую книгу. Я никогда в жизни не спал так мало — время нужно было потратить с максимальной пользой, чтобы успеть увидеть и почувствовать как можно больше.»

Вильгельм фон Дригальский вернулся в Германию только в сентябре 1939 года, когда немецкие войска уже вторглись на территорию Польши. В стране была объявлена мобилизация, и его сын Вольф в должности военврача отправился на фронт. Отец не успел встретиться с ним до отъезда. Дома его ждала только жена. Одного взгляда на Элизабет было достаточно, чтобы понять, какие разительные изменения произошли в ней. Милитаристская политика Гитлера и провозглашённое «окончательное решение еврейского вопроса», сорвало покров игривой беспечности даже с её глаз, а звон стекла «Хрустальной ночи» навсегда поселил ужас в сердце. Она больше не писала пропагандистских книг, вернувшись к политически безобидному жанру любовного и семейного романа. Её книги не покупались. Денег не хватало, поэтому Дригальскому пришлось выйти на работу в качестве врача страховой компании.

В оккупированной Польше сын Дригальского Вольфганг был назначен главным врачом городской больницы в Познани, там же, где был открыт первый нацистский концентрационный лагерь — печально известный Форт VII. Поначалу лагерь не пользовался никакой дурной славой. Всем было объявлено, что в старом кирпичном форте расположилась обычная тюрьма для военнопленных. Но скоро по городу поползли слухи, о происходивших за стенами зверствах. Вольф не верил этому, хотя не раз сам становился свидетелем того, как военнослужащие СС посреди дня забирали из его больницы пациентов, иногда даже целыми палатами и отделениями, без каких-либо объяснений. Он посылал запросы начальству, но ответов не получал. В 1942 году в Познань приехал один именитый профессор медицины, который познакомившись с Вольфом, предложил ему поучаствовать в исследовательской работе. «Конечно!» — воодушевился Вольф. — «Но где? Вы хотите открыть исследовательский центр на базе моей больницы?» «Нет,» — ответил профессор, — «нужный исследовательский центр здесь уже есть.» Он провёл его на территорию тюремного форта, где показал экспериментальные газовые камеры, в которых подопытных заключённых травили различными везикантами. Профессор разрабатывал эффективные способы лечения ранений, полученных от воздействия горчичного газа и других химических веществ, оставляющих ожоги, поэтому правительство любезно предоставило ему «живой материал» для исследований. Вольф увидел всё: переполненные холодные камеры, издевательства, пытки, гору трупов во внутреннем дворе и даже гильотину со специальным жёлобом для стока крови. Его стошнило. Бесчеловечность происходящего поражала воображение. Он стал выкрикивать обвинения в адрес профессора, требовал встречи с начальником лагеря. Руководству пришлось его уволить, лишить врачебной лицензии и выслать обратно в Германию.

Вольф оказался дома в январе 1942-го, как раз в тот момент, когда его жена родила первенца: малышку Дёрте. Он едва успел понянчить крохотную, визгливую дочурку на руках, как за ним пришли из военкомата: чтобы искупить вину перед родиной и восстановить лицензию ему предписывалось в звании рядового «проявить себя» на фронте, в противном случае его ждало тюремное заключение. Вольф поцеловал жену и дочь на прощание и отправился на Юго-Восток в расположение 6-й армии генерала Фридриха Паулюса. Спустя ровно один год, в январе 1943-го, когда русские войска, завершив окружение нацистской группировки под Сталинградом, будут нещадно изо всех стволов разносить позиции немцев, Вольфганг фон Дригальский, сидя в бункере под бомбовым дождём, напишет последнее в жизни письмо.

«Дорогая семья. Сейчас вечер, мы сидим при свечах. Скоро уже всё это закончится. Если меня объявят пропавшим без вести — не верьте этому; я не намерен попадать в плен. Мы так страдали последние несколько недель, что теперь я не испытываю ни печали, ни страха от происходящего. Я прожил прекрасную жизнь и наслаждался ею сполна. Я не верю ни в Рай, ни в Ад. Единственная форма вечной жизни, которая может быть доступна нам — это дети, и я рад умереть, зная, что наша семья будет жить и дальше в самом лучшем виде. Поэтому я ухожу без каких-либо огорчений и душевных мук. Итак, прощайте. Искренне ваш, Вольф»

Вильгельм фон Дригальский долго не мог поверить в гибель единственного сына — крестника Роберта Коха, надежды всех его дней, но жизнь шла своим чередом. В 1944 году супруги Дригальские, спасаясь от участившихся воздушных авианалётов, навсегда покинули Берлин и поселились в Висбадене, где Вильгельм работал участковым врачом. В 75 лет он, наконец-то, дождался краха нацистского режима, и был торжественно приглашён возглавить службу здравоохранения земли Гессен. Новая власть была счастлива предложить ему такую должность, потому что Дригальский был одним из последних специалистов, кто занимался восстановлением страны после разрухи Первой мировой войны и кто до сих пор оставался в живых. Его опыт был неоценим. В 1946 году имя Дригальского всплыло во время Нюрнбергского процесса над врачами в связи с его приверженностью идеям расовой гигиены, однако комиссия смогла объективно разобраться в нюансах проводимой им десятилетия назад политики и полностью его оправдала — он продолжил работу в Гессене. Вильгельм умер в 1950 году в Висбадене. Незадолго до смерти, поддавшись на уговоры жены, он опубликовал несколько работ по истории микробиологии, включая личные мемуары, в которых выражал надежду, что светлое имя и образ Роберта Коха освятят путь будущих учёных и исследователей.

Если на похороны знаменитого деда собрались все многочисленные внуки, правнуки, семья, а также друзья, коллеги и бывшие подчинённые, то Элизабет Диль встретила свой конец в одиночестве и безвестности. Горько переживая утрату сына Вольфа, она написала в память о нём сентиментальный роман «Дневник матери», в котором создала образ нежной, заботливой, страдающей, но любящей матери, которая, жертвуя собственным художественным талантом, посвящает всю себя детям, однако теряет сына на войне. Этот роман можно было бы назвать автобиографией, если бы не одно но: Диль описала главную героиню такой, какой всегда сама хотела быть, но никогда не была. Дети и родственники запомнили её эгоистичной, безалаберной и зацикленной на себе. Она никогда не интересовалась их делами, никогда не помогала финансово и не ждала в гости. Несмотря на то, что Элизабет всегда до этого безупречно чувствовала конъюнктуру, её писательский дар не нашёл себе места в послевоенной Германии. Её произведения выходили лишь в журнальных сериях и со временем скатились к пустой бульварщине. В начале 1960-х годов атеросклероз окончательно положил конец её писательской карьере. Последние годы жизни Элизабет Диль провела в окружении книг, картин и антикварной мебели в небольшой квартире на окраине Висбадена. Она пережила мужа на 12 лет. После её смерти всё имущество было продано на торгах, а черновики, рукописи и автобиографические заметки попросту сожжены — никто из родных не захотел к ним прикасаться. А жаль. Среди вороха уничтоженных документов могло бы найтись старое письмо из ГДР, которое пришло на имя Дригальского ещё в начале 50-х годов, когда его уже, к сожалению, не было в живых. Элизабет Диль забросила конверт нераспечатанным в дальний ящик секретера. В адресе отправителя было указано ничего не значащее для неё имя: «фрау Маргарет Конради».

Глава 12. Картофельный салат с редисом

Утром 22 апреля 1943 года, в Чистый четверг на Страстной неделе Хайнрих Конради лежал на продавленной койке в одной из коммунальных квартир «еврейского дома» в Дрездене. Рядом с ним, у окна на единственном стуле сидела жена Маргарет и расчёсывала волосы. В одном с ними помещении ютились ещё две семьи: всё пространство жалкой, проеденной клопами комнатушки делилось на три равные части с помощью пожелтевших занавесок. Хайнрих равнодушно глядел на облезший потолок, стараясь припомнить всё то, что произошло с ним за последние 10 лет.

Согласно целому ряду выходивших друг за другом постановлений к «Закону о гражданстве Рейха» в ноябре 35-го Конради лишили должности в Управлении общественного здравоохранения и уволили из университета; в сентябре 38-го отобрали медицинскую лицензию, запретив лечить даже евреев; в 40-м его обязали переселиться в еврейский дом и отправили на принудительные работы на фабрику Zeiss-Ikon; а в 41-м заставили пришить на одежду жёлтую звезду Давида. Интересно, что его жена Маргарет, как чистокровная немка, не обязана была терпеть все эти унижения. Хайнрих убеждал её развестись с ним и продолжать жить нормальной спокойной жизнью. Он не понимал, что такое любовь.

— О чём думаешь, Хайнц? — перебила его мысли Маргарет.

— Я просил тебя не называть меня Хайнцем при посторонних, — Конради раздражённо покосился на разделительную занавеску, за которой слышалось какое-то копошение.

— И не подумаю. Ты мой Хайнц, мой любимый муж. Мы у себя дома, — это фразу она выговорила чуть громче, — и я буду называть тебя так, как привыкла.

Конради недовольно поёжился в кровати. Спорить с женой было бессмысленно.

— Так о чём ты думал?

— Знаешь, Маргарет, зачем я жил всю жизнь? — от такого вопроса фрау Конради даже перестала расчёсываться. — Чтобы доказать, что мой отец был неправ.

— В чём неправ?

— Мой отец, еврейский врач Эмануил Кон, всегда говорил мне: “Cынок, евреи никогда не будут счастливы на этой земле, и единственное, что мы можем сделать для них, это как врачи немного облегчить их боль и страдания на этом скорбном пути.” — Конради немного помолчал. — А я так не хотел. Я не хотел быть евреем. Как только мне исполнилось 16 лет, я принял христианство, сменил фамилию. Я старался всегда держаться подальше от других евреев. Получил лучшее образование, выучил несколько иностранных языков, работал, занимался наукой. И куда меня всё это привело? — он с отвращением огляделся вокруг.

— Опять эти твои упаднические мысли, — Маргарет, как ни в чём ни бывало, продолжила расчёсывать волосы. — Я тебе уже сотню раз говорила, что всё ещё образуется, надо только набраться терпения.

— Ты до боли напоминаешь мне одного коллегу из прошлой жизни, с которым я когда-то играл в шахматы. Он тоже меня убеждал, что никогда не надо сдаваться.

— Значит, этот твой коллега был очень мудрый человек, — Маргарет с улыбкой отложила свой гребешок. — Знаешь что? Давай, я приготовлю тебе что-нибудь? Я тут вспомнила, что мама в детстве всегда готовила на Пасху картофельный салат с редисом. Я его очень любила. У нас нет редиски, поэтому я сейчас быстро схожу на рынок и всё сделаю.

— Сиди, — сказал Хайнрих, поднимаясь с кровати. — Я сам схожу.

— Нет-нет-нет! Мне совсем не сложно.

Хайнрих уже надел рубашку и натягивал штаны.

— Я всё равно хотел пройтись перед работой. Надоело лежать.

Маргарет заметно нервничала, сжимая пальцы рук.

— Но, Хайнц… Тебе нельзя.

— В каком смысле нельзя?

— Редис включили в список дефицитных товаров, которые запрещено продавать… евреям.

Конради побагровел и изменился в лице.

— Сначала они отобрали у меня работу, затем мою лицензию, мой дом. Дальше что? Они отберут у меня честь и человеческое достоинство? — его голос срывался на крик. — И если моя жена хочет приготовить на Пасху её любимый салат с редисом, то я, чёрт возьми, могу себе позволить купить эту проклятую редиску!

Хайнрих схватил свой пиджак, с пришитой еврейской звездой, и вышел, хлопнув дверью так, что чуть не вылетела рама.

Разгневанный, он двигался быстрым шагом к рынку на Антонсплац, где всегда покупал продукты. Ничего не предвещало беды. Всё было как обычно: знакомое место, знакомый торговец. Хайнрих поздоровался и попросил отобрать для него несколько лучших пучков редиски, как вдруг услышал окрик из-за спины:

— Еврейская свинья, что ты себе позволяешь?!

Конради резко обернулся. Перед ним стояли двое молодцеватых гестаповцев, с ненавистью разглядывавших его лицо и одежду. Хайнриха пробил холодный пот. Только сейчас он заметил, что, расчувствовавшись, забыл надеть пиджак со звездой: он по-прежнему держал его перекинутым через руку.

— Нет-нет, я не…

— Молчать! — гестаповец огрел его деревянной дубинкой по спине. Конради скорчился от боли и упал на землю.

Его силой отволокли в полицейское управление, где предъявили обвинение в нарушении трёх законов Рейха: 1) евреям запрещалось посещать рыночный павильон на Антонсплац; 2) евреям запрещено было покупать редиску; 3) евреям нельзя было прикрывать или прятать звезду Давида.

Хайнриха завели в тёмный сырой полуподвал, где располагались камеры предварительного заключения. Он боялся, что его поселят вместе с убийцами и ворами, однако навстречу ему с коек поднялись хорошо знакомые и некогда уважаемые люди: адвокат Шёнглас, доктор Зильберштейн, директор театра Грюнвальд и несколько его бывших студентов из университета.

— Герр профессор, Боже мой! И вы здесь! Как же так? — хлопотали они вокруг Конради. — Пожалуйста, герр профессор, возьмите мою подушку. Нет-нет, нечего и думать, вы, конечно же, будете спать на нижней койке. У нас только одно одеяло — пусть сегодня будет ваша очередь под ним спать.

Хайнрих стоял не в состоянии вымолвить ни одного слова. По щекам его текли слёзы.

Через несколько часов к зданию полицейского управления прибежала Маргарет. Она грохнулась прямо на каменные плиты тротуара и, сдирая в кровь кожу на больных коленях, стала ползать от одной чугунной решётки к другой, выкрикивая: «Хайнц! Хайнц!» Он услышал её и подошёл к окну, располагавшемуся выше его роста. Маргарет целиком легла на землю перед решёткой и со слезами постаралась дотянутся до Хайнриха рукой. Её голос дрожал, она торопливо выговаривала слова, пытаясь успокоить мужа. Она уверяла его, что всё будет хорошо; что за предъявленные обвинения ему, возможно, будет назначен лишь штраф; что она постарается подкупить шефа дрезденской полиции. Он просил её лишь об одном:

— Маргарет, ты должна мне помочь покончить с собой.

— Что ты такое говоришь, Хайнц?!

— Я не выдержу пыток и унижений, Маргарет! Меня отправят в концлагерь. Ты знаешь, что меня там ждёт? Я хочу покончить с собой.

— Нет, Хайнц! Нет! Нельзя такое говорить. Побойся Бога, ты же христианин! Самоубийство — это страшный грех. Ты не можешь так поступить!

— Ваш Бог не принял меня, Маргарет. Он не услышал моих молитв. Есть лишь один —иудейский Бог, который наказывает меня за то, что я его предал. Прошу, помоги мне уйти достойно.

— Нет, Хайнц, даже не проси! Я люблю тебя, и никогда этого не сделаю. Я никуда тебя не отпущу, слышишь?

— Если ты меня действительно любишь, то ты сделаешь то, что я прошу! Разве ты хочешь, чтобы мне было больно? Чтобы меня мучали и пытали?

Они ещё долго спорили и пререкались, пока охрана, наконец, не прогнала Маргарет от решётки камеры. На прощание она сказала, что обязательно придёт ещё завтра.

На следующий день Хайнрих встретил жену уже в совершенно в другом настроении. Он был спокоен и улыбчив — от прежнего уныния не осталось и следа. Он попросил у Маргарет прощения за вчерашнюю слабость и стал уверять, что всё и вправду ещё могло окончиться благополучно. Видя его уверенность, она успокоилась и перекрестилась.

— У меня будет к тебе лишь одна просьба, Маргарет.

— Всё, что угодно, Хайнц!

— У меня так сильно разболелась спина: когда меня арестовывали, то гестаповцы безжалостно прошлись по ней дубинками. Ты бы не могла принести мне из дома пузырёк с обезболивающим, которое я всегда принимал во время приступов радикулита? Помнишь, такая плоская бутылочка с надписью «фенацетин»?

— Конечно-конечно, Хайнц! Я всё сделаю, лишь бы тебе не было больно!

Маргарет не была врачом, она ничего не смыслила в медицине. Она не знала, что лекарства тоже могут приносить вред. «Всё есть яд, важна лишь доза» — это слова Парацельса, которые Хайнрих помнил ещё с первого курса медицинского факультета. Поздно ночью, в канун светлого праздника Христова Воскресения он принял у себя в камере смертельную дозу анальгетика и спустя несколько часов скончался от острой интоксикации. 26 апреля в Пасхальный понедельник об этом официально сообщили его жене. Сначала Маргарет хотела отравиться вслед за мужем, но из богобоязненности не смогла. Она похоронила его прах после кремации на Новом еврейском кладбище в Дрездене, написав на могильной плите любимое имя: «Хайнц». После окончания войны фрау Конради смогла вернуть себе всю изъятую нацистами собственность мужа и восстановила полагавшуюся ей пенсию профессорской жены. Пытаясь заполнить пустоту одинокого сердца, она тратила все средства на помощь осиротевшим детям Германии. Многие запомнили её как очень щедрую и добрую женщину. На закате жизни она занималась тем, что рассылала бывшим знакомым и друзьям Хайнриха письма с описанием его последних дней. Сама она умерла в 1953 году и была похоронена в одной могиле с любимым.

---

Автор выражает признательность за оказанную помощь Стелле Гомес (сотруднице Центральной медицинской библиотеки Гамбурга), а также Ульриху Зайберту (внуку Элизабет Диль от первого брака), Дёрте и Феликсу фон Дригальским (внучке и правнуку Вильгельма фон Дригальского) за предоставленные дневники и искренний разговор о судьбе предков.

---

Примечания:

---

Если вам понравилась данная статья, то вы можете приобрести целую книгу с рассказами из истории микробиологии «По следам охотников за микробами» в онлайн-магазине OZON по ссылке: https://clck.ru/3FeGwq.

---

Источники и дополнительные материалы:

• «Bestimmungen über die Aufnahme von Studirenden in die Kaiser Wilhelms-Akademie für das militärärztliche Bildungswesen zu Berlin». Berlin. Ernst Siegfried Mittler und Sohn. 1901.
• Conradi H. «Ueber Losliche, Durch Aseptische Autolyse Erhaltene Giftstoffe von Ruhrund Typhus-Bazillen». Deutsche Medizinische Wochschrift, 1903;29:26-28.
• Conradi H., Bieling R. «Zur Ätiologie und Pathogenese des Gasbrands». Feldärztliche Beilage, 25 January 1916:133-135; 1February 1916:178-182; 11 July 1916:1023-1025; 31 October 1916:1561-1564; 7 November 1916:1608.
• Dill L. «Tagebuch einer Mutter». Hamburg. Rowohlt Verlag GmbH. 2024.
• Drigalski W.v. «Geschlechtskrankheiten». In: «Handbuch der Ärztlichen Erfahrungen im Weltkriege 1914/18». Bd. 7. Leipzig, Hygiene, 1922:586-609.
• Drigalski W.v. «Im Wirkungsfelde Robert Kochs». Hamburg. Hans-Dulk-Verlages. 1948.
• Drigalski W.v., Conradi H. «Uber ein Verfahren zum Nachweis der Typhusbacillen». Zeitschrift für Hygiene und Infektionskrankheiten. 1902;39:283-300.
• Heidel C.P., Hippe J. «Der Hygieniker und Bakteriologe Heinrich Wilhelm Conradi (1876 bis 1943). Sein Schicksal in der Zeit des Nationalsozialismus.» Zeitschrift für ärztliche Fortbildung und Qualität im Gesundheitswesen. 1997 Sep;91(6):569-576.
• Hartwigk H. «Frosch, Paul» in: Neue Deutsche Biographie. München: Bayerischen Akademie der Wissenschaften, 1961.
• Hofmann J.A. «Der Erreger der Maul- und Klauenseuche». Die Umschau. Forschung, Entwicklung, Technologie. 23 August 1924:648-650.
• Hofmann V. «Der Schachtisch. Zur Erinnerung an Heinrich Wilhelm Conradi». Ärzteblatt Sachsen 2007;18(12):631-633.
• Linton D.S. «The Obscure Object of Knowledge: German Military Medicine Confronts Gas Gangrene during World War I». Bulletin of the History of Medicine 2000;74(2):291-316.
• Информация о Вильгельме фон Дригальском на сайте Галле-Виттенбергского университета [немецкий язык]. Доступно по ссылке: https://www.catalogus-professorum-halensis.de/drigalskiwilhelm.html
• Информация о Вильгельме фон Дригальском на сайте Государственной исторической информационной системы земли Гессен [немецкий язык]. Доступно по ссылке: https://www.lagis-hessen.de/pnd/117656186
• Информация о Вольфганге фон Дригальском на сайте Галле-Виттенбергского университета [немецкий язык]. Доступно по ссылке: https://www.catalogus-professorum-halensis.de/drigalskiwolfgang.html
• Информация об Элизабет Дилл на сайте Государственной исторической информационной системы земли Гессен [немецкий язык]. Доступно по ссылке: https://www.lagis-hessen.de/de/subjects/idrec/sn/bio/id/20050
• Статья о творчестве Элизабет Дилл на сайте Литературного общества земли Саар [немецкий язык]. Доступно по ссылке: https://www.literaturland-saar.de/personen/liesbet-dill/